— Бей, Куликов, этих гадов покрепче.

— Есть бить покрепче!

Потом так же отчитывается отличившийся снайпер. Затем начинается подписка на танковую колонну «Истребитель оккупантов».

7 ноября неведомо какими путями дошли до нас слухи о параде на Красной площади. Принесла его «солдатская почта» часов около одиннадцати утра, еще до того, как пришли газеты. И мне трудно переоценить все значение этого парада, все его ошеломляющее впечатление на всех нас — от командира дивизии до любого ее солдата. Мы испытали прилив большой радости, даже несмотря на то, что день этот был для нас крайне тяжелым. Почти одновременно с нами узнали об этом параде и гитлеровцы и тут же начали ожесточенный артобстрел, продолжавшийся более суток. Один огневой шквал сменялся другим. Разрывы снарядов, пулеметные очереди, ружейная пальба. Все это походило бы на подготовку к атаке, если бы огонь не был таким беспорядочным. Тем не менее эти сутки нам было не до сна, мы были готовы к всему. А вести продолжали поступать — пришли газеты с описаниями парада.

Несколько дней спустя фашистская звуковая установка объявила нам во всеуслышание: завтра утром ждите нашего наступления. Дивизии предлагалось унести до рассвета ноги. Ночь давалась «на всякие размышления».

На сей раз они не соврали. С рассветом грянули первые залпы артобстрела, началась бомбежка элеватора. В гигантских хранилищах загорелось невывезенное зерно, дым заполнил всю многоэтажную железобетонную коробку. Затем — атака.

Пожар некогда да и нечем было тушить, люди вынуждены, были покинуть здание. Заняли оборону в проломах длинного каменного забора. Бой не утихал до ночи. Бомбардировки сменялись артобстрелом, в перерывах шли на приступ танки. И чадно дымило огромное здание, бывшее нам до сих пор надежным убежищем. Нужно было искать новый рубеж.

Так случилось, что именно вечером этого дня в дивизию прибыл новый командир — генерал Вашкевич вместо отозванного в распоряжение Военного совета армии генерала Телкова.

Вашкевич с места в карьер предложил свой план. Несколько позже этот план и бой, который по нему был разыгран и выигран нами, вошел в историю 5-й дивизии под названием «Ледовое побоище» вполне официально. А тогда, сколько помнится, Вашкевич произнес скорее в шутку:

— Мы им устроим Ледовое побоище.

Ночью мы оставили элеватор и перешли по льду на правый берег Волги. Здесь, на берегу, в десяти километрах от Калинина, стоял древний заброшенный монастырь, огражденный длиннейшим каменным забором. В сумрачных кельях гудел ледяной ветер, на выщербленных изразцовых плитах лежал грудами снег, занесенный в разбитые окна. Солдаты улеглись спать прямо на эти плиты вповалку, не зажигая огня. Вашкевич строго-настрого запретил даже костерки разжечь из сучьев, чтобы обогреться и согреть пищу. У гитлеровцев должно было остаться впечатление — монастырь пуст и безжизнен, дивизия ушла далеко за Волгу.

— Не может быть, — сказал мне Вашкевич, — чтобы фашисты эти хоромы обошли стороною. Хоть из любопытства они этот монастырь обследуют, прежде чем пойти дальше.

Утром поверх зубцов монастырской стены мы разглядывали бескрайнюю белую равнину с разбросанными по ней кое-где маленькими деревеньками. Там уже поселились гитлеровцы, мы их видели даже без биноклей.

Едва поднялось тусклое зимнее солнце, от ближней к нам деревеньки потянулась черная колонна — люди и машины. Они приближались к нам, не торопясь, ничего не подозревая. Подошли к берегу и рассыпались вдоль него, притопывая и пританцовывая, оглашая берег гортанными криками команд и смехом. Машины оказались насосными установками — солдаты пробили несколько прорубей, опустили в них шланги, стали обливать водой берег и лед реки. Он был еще слабым — они его наращивали для прохода танков и тяжелых орудий.

Монастырь не подавал никаких признаков жизни. В бойницах и между зубцами молча застыли пулеметчики и стрелки.

Показалась вторая колонна, около двух батальонов. Вот она спустилась на лед, двинулась к середине реки. Наш берег молчал как вымерший. Гитлеровцы шли нестройными рядами, с оружием за спиной, на ремне, громко разговаривали, посмеивались. Скоро вся колонна вытянулась вдоль стены. Она была как на ладони, вся в секторе нашего обстрела. Вашкевич приказал открыть огонь…

Этот бой был самым коротким из всех, какие я видел, и самым беспроигрышным. Мы не потеряли ни одного человека, не получили даже пустячного ранения. И не упустили ни одной цели. При первом залпе колонна застыла, будто остолбенев, затем рассыпалась по всему льду реки. Грянул второй, третий залпы, очередь за очередью. Артиллеристы выкатили орудия на прямую наводку, били по машинам. Под градом снарядов и пуль фашисты, совершенно обезумев, метались из стороны в сторону, палили нещадно и беспорядочно, падали. Основная толпа кинулась на тот берег и скатывалась по скользким его склонам, которые сами же фашисты облили водой. А наши орудия и пулеметы замкнули огнем смертельный четырехугольник.

После «Ледового побоища» гитлеровцы уже не решились на прямую атаку, но не оставили попытки выбить нас из монастыря. Они применили изуверскую «тактику», достаточно характеризующую тогдашний «боевой дух» завоевателей.

Однажды перед нашими окопами возникли на снегу странные белые фигуры. Они шли, точно призраки, дергаясь, кривляясь, раскачиваясь, сложив на животах длинные белые руки. За ними шагали уже обыкновенные гитлеровцы, в обыкновенных серо-зеленых шинелях, в «модных» тогда соломенных «галошах» и бабьих платках поверх пилотки или каски. В первую минуту нам показалось — впереди идут лыжники в балахонах. Они и раскачивались как лыжники, идущие без палок. Но почему они без оружия? Неужели пленные?

Оказалось, что фашисты где-то захватили психиатрическую больницу и гнали теперь ее обитателей по снегу в мороз и в метель в смирительных рубахах и с обритыми наголо головами. Я еще не видел такой горячей злости, какая охватила солдат, когда прошли первое ошеломление и ужас. Никогда с таким старанием не выбирали они на мушку, к счастью, достаточно приметную серо-зеленую цель. Несколько минут спустя фашисты бежали восвояси, а больные бросились к нам, путаясь в балахонах, попадали в окопы. Мы повели их в деревушку — посиневших от холода, бессвязно бормочущих — обогрели и накормили. На другой день за ними приехали из медсанбата. Все больные оказались жестоко обмороженными. Помню, какой остался тяжкий осадок в душе каждого из нас, хотя мы и сознавали, что этот последний предел подлости означает и последний предел отчаяния фашистов.

Да, они уже начинали чувствовать приближение конца. Вот я читаю их письма на родину из Подмосковья, по каким-либо причинам не отправленные, взятые у пленных. Привожу их в той последовательности, как они ко мне поступали.

Письмо другу: «Когда ты получишь это письмо, русские уже будут разбиты. Наш путь оказался тяжелее, чем мы ожидали. И все же, как и обещал фюрер, мы закончим его торжественным маршем на Красной площади!»

Жене: «Я тебе пришлю такие подарки, что соседи с ума сойдут от зависти. Повремени еще немного…»

Это письмо не отправлено, вместо него через несколько дней написано другое: «Перестань мне надоедать своими напоминаниями, мне не до подарков. Пойми, здесь настоящий ад. Я чувствую, что живым отсюда не уйду…»

Он оказался прав, этот не по своей вине неудавшийся мародер.

5 декабря — начало великого наступления. В составе частей нового, Калининского фронта мы продвигаемся к городу.

Вновь перед нами маячит знакомая темно-серая громада элеватора. Теперь там, на вышке, немецкий наблюдательный пункт. Это мы поняли сразу по тому подозрительно точному артогню, который заставил нас залечь на подступах к городу.

Все поле перед элеватором изрыто окопами. Но где-то же должен пролегать провод, ведущий с вышки к артиллерийским позициям. Ночью на поиск идет один из наших лучших связистов, младший сержант Седой, сам великий комбинатор по части упрятывания проводов. Ползком пробирается мимо часовни, находит провод в снегу, перекусывает его кусачками.