— Нет, — сказал старик, — у тебя нет твоего Стора. Он тоже мой, как и детство, которое ты помнишь, как законы физики, которыми ты пользуешься, как необходимость видеть Рику… Он не твой.

— Правда. Выдумали все это вы. Даже Стора. Повинуясь вам, я разыгрывал Настоящего Писателя и творил живых людей. Но моей была боль за него. Боль принадлежит не тому, кто создает, а тому, кто теряет.

— Ты знаешь только отголоски той боли, которую выстрадал я, думая о тебе.

— Ну и черт с ней, если она не моя! Забирайте себе все! Все! Некогда торговаться. Отдаю вам все, что было. Но то, что будет, те несколько минут, которые остались до взрыва, — они мои, потому что если туда пойдете вы — что вы сделаете для Стора?

— Ничего, — спокойно сказал старик.

— А я сделаю! Все, что успею. Я найду его…

— Ты не найдешь его, потому что он попросту не существует. Между ним и тобой та разница, что ты материализованный герой, а он нет. Он живет только на бумаге и в твоем воображении.

— Так, — медленно проговорил Астор. — Последняя матрешка оказалась пустой. Внутри — ничего. Но как жить в этом мире, как жить в любом мире, если внутри — ничего?

— Мой мальчик, еще не прошло и часа, как ты стал настоящим человеком. Но все, что ты пережил за это время, уже твое. И все, что будет, когда я уйду, тоже твое. Я оставляю тебе свое имя и свое право пользоваться студией Союза. У тебя еще нет своего Стора. Но ты можешь создать его.

Астор молчал, потрясенный.

— Но если ты захочешь спасти этого Стора — своего Стора, — помни: сценические биороботы не могут перейти границу, чтобы выйти в мир людей. Кибер-корректоры, проверяющие весь материал, поступающий на студию, просто не пропустят такого приказа. А если по какой-нибудь оплошности и пропустят, то ни один биоробот такого приказа не примет и ему не подчинится. Так уж они запрограммированы.

— А я? — растерянно проговорил Астор.

— Вспомни, куда ты шел: ты хотел попасть не в мир людей, а тоже в мир вымышленных героев. Ты должен был встретиться не со своим творцом, а с собственным творением. Если бы текст моей последней передачи проверяли люди, они наверняка поняли бы мою уловку. Но киберов мне удалось провести. Запомни этот единственный выход, я нашел его только потому, что когда-то сам проектировал и создавая зону заграждения студии. Человеку бесполезно переходить эту границу: кибер-наблюдатели не позволят ему встретиться ни с одним биороботом. Запомни этот единственный вариант. А растворить фокусировку ты сможешь, потому что в тебя вложен весь тот комплекс знаний, которым обладал я, — ведь ты тоже по утрам был просто физиком.

Астор кивнул.

— И не торопись. Не комкай. Не чувствуй себя обязанным. Лепи своего Стора только любовью и болью. Это единственные чистые составляющие, все остальное ненастоящее. Не дорожи им только потому, что он твой. Он должен стоить того, чтобы прийти за ним. И когда ты поймешь, что он действительно этого стоит, — ты знаешь, как его спасти.

Еще некоторое время они стояли молча, просто глядя друг на друга. Потом старик сделал шаг назад и исчез в дымной толще стены.

Астор ждал. Затаенные шорохи вечернего леса обступали его, и он напрягался изо всех сил, чтобы уловить то, что делается на той стороне. Оттуда не доносилось ничего. Астор все ждал. Странное воспоминание всплыло как-то подсознательно, а ведь на той стороне лес никогда не шумел… Он качнулся, словно это воспоминание мягко толкнуло его изнутри, и пошел прочь, пошел все быстрее и быстрее, не оглядываясь, потому что место это он запомнил на всю свою человеческую жизнь, чтобы отыскать его сразу и безошибочно, когда наступит время сюда вернуться.

Старый кладовщик торжественно вручил мне меховое полупальто, меховые унты, меховую шапку-ушанку и меховые рукавицы.

Представляете, что я при этом испытывал? Я был горд! Радостен! Взволнован! И я просто счастлив был… бы, если бы вдруг не присмотрелся к своей амуниции, выданной мне по особому распоряжению заместителя начальника полярной авиации и им же подписанной накладной, которая по сей день хранится у меня как бесценная реликвия.

Ничего, что амуниция б/у!

Мне так не терпелось увидеть себя в этой необыкновенной одежде, что я тут же, на аэродроме, несмотря на температуру плюс шестнадцать, нарядился во все свои изрядно поношенные меха и, распираемый от гордости, стал скромно прохаживаться среди немногочисленных пассажиров и провожающих.

Мамы указывали на меня своим детям как на бывалого полярника. А бывалые полярники поглядывали со стороны и снисходительно усмехались.

Ох, эти полярники! Дай им только повод посмеяться…

Хорошо еще, что никто из них не увидел моего осеннего пальто, оставленного на складе. К пальто был приколот лист белой бумаги, а на нем моя собственноручная надпись:

Разумеется, этот листок тоже стал для меня реликвией и теперь висит у меня дома на самом видном месте в великолепной рамке под стеклом.

В самолете я все же разделся, так как совершенно взмок.

Мокрым оказался еще один пассажир… годовалый Алешенька, который качался в сетчатом гамачке-люльке, прикрепленном к передней стене салона. Под люлькой красовался ночной горшочек, необходимость в котором на время отпала…

— Разве это не безобразие? — обратилась ко мне Алешенькина мама.

— Безобразие? — удивился я. — В его возрасте?

— Да я не о сыне. Я о руководстве полярной авиации.

Тут, признаться, я совсем уже ничего не понял.

— А при чем тут, простите, руководство полярной авиации?

— Как при чем?! Подумать только! Десятипроцентный билет на грудного ребенка брать полагается, а провоз груза на него не полагается. Да такому пассажиру в такую дорогу одних пеленок сколько килограммов возить надо!

Детей в самолете, как ни удивительно, было много.

Знакомлюсь с тремя загорелыми мальчуганами.

Первый, старший:

— Зырьянов!

Второй, средний:

— Зырьянов!

Третий, младший:

— Зырьянов!

— Сколько же вас, Зырьяновых?

— Тут трое. А еще мамка с папкой в поселке Диксон.

— Откуда же вы летите?

— С Подмосковья. Отдыхали в Вострякове, в пионерском лагере «Юный полярник».

— Представляете, мы видели живые деревья!

— Вы впервые на материке?

Старший:

— Ага…

— И родились в Диксоне?

Средний:

— Ага…

— Все трое?

Младший:

— Ага…

Рядом со мной ослепительная блондинка лет… восьми. С розовым бантиком на голове. На коленях у нее огромный плюшевый мишка из универмага «Детский мир».

— Девочка, — спрашиваю, — почему ты везешь с собой плюшевого мишку? Разве в Арктике нет живых белых медвежат?

— Есть, дяденька. Но на всех детей уже не хватает…

Хозяйка диксоновской гостиницы очень удивилась, когда мы попросили ключ от номера.