— Ящик-то! — крикнул кто-то. — Что такое?

Я перестал щуриться, поискал глазами.

С ящиком творилось непонятное. Он то скрывался под водой, то опять выныривал — как-то судорожно, и вода вокруг него пенилась и вскипала.

— Стоп, товарищ командир! — Боцман повернул голову к мостику. — Стоп!

И командир прислушался: двигатели смолкли.

Ящик приближался.

Я шагнул к борту. Пустошный мельком оглянулся — глаза под козырьком фуражки были бешеные.

Ящик скользнул под самый борт.

Я перегнулся, посмотрел.

В расшатанных досках рылась мордой акула.

— А-а-а!.. — взвыл боцман и ударил отпорным крюком прямо в эту морду.

Только что, секунду назад, в тени от борта хорошо просматривалась светло-зеленая толща воды и в ней отчетливо были видны темное узкое тело и в белых, наполовину разбитых досках — здоровенная крысиная морда акулы. А сейчас вода вскипела, взбаламутилась и — ничего! Даже ящик исчез. Потом он вынырнул метра за три от нас, ближе к корме. Боцман кинулся туда, а я, схватив другой отпорный крюк, — за ним. Акула не уходила! Она все лезла мордой в ящик, будто искала, не остались ли там для нее мясные консервы. Пустошный озверел.

— Цепляй ее! Бей! Цепляй заразу! А-а!..

Нас уже было несколько человек с отпорными крюками. Мы вопили, били в ящик, в воду, в эту нахальную морду, в длинное быстрое тело.

— Стоп! — крикнул боцман. И выдохнул: — Ушла…

Брезгливо стряхнул с крюка клок акульего мяса.

— Раненая, зараза.

Я смотрел на него. Боцман заметил.

— Ну чего?

— Ничего.

— Отпорные крюки на место!

Мы положили их в пазы с внутренней стороны борта.

Взревели двигатели, катер развернулся, пошел полным в гавань. Пустошный снял фуражку, вытер потный лоб и поморгал.

— Ушла…

— А ящик-то? — спохватился я.

— На кой он! Раздолбанный. Ну, давай по местам! Нечего тут.

«Чего? Ничего. Нечего тут» — вот и все. «Поговорили».

Я пошел к Федору.

Идти надо было через боевую рубку. Там у штурвала стоял Андрей. Покосился через плечо.

— Не подцепили?

— Клок… Раненая ушла. Понимаешь, только я хотел…

Андрей кивнул, глядя вперед.

Тоже «поговорили».

Я стал спускаться в радиорубку.

Здесь она без иллюминатора, поэтому в ней все время горит электрический свет, но спускаешься туда, как в колодец, широкий и черный: аппаратура вся вороненая, только коробки для запчастей разных ярких цветов да поблескивают стекла приборов. На дне колодца, перед высокой панелью передатчика стоят небольшие столики с ключом и два креслица.

Сейчас в одном сидел Федор. Наушники он сдвинул на виски.

Я сел рядом.

— Что там за шум был?

— Акула.

Федор повернулся ко мне, смотрел спокойно и выжидательно. Я стал рассказывать. Старшина кивал, иногда улыбался и, по-моему, думал о чем-то своем или, быть может, слушал одновременно и эфир.

— И только я хотел…

— Да, он — моряк, — перебил Федор.

— Кто?

— Боцман. Говоришь, озверел. Еще бы! Моряки ненавидят акул.

— Во все времена! — сказал я. — А что, он один у нас моряк?

Федор, помолчав, спросил:

— Знаешь, какая фамилия была у шкипера Петра Первого — в Архангельске? Пустошный!

— Ого! — сказал я. — Предок боцмана?

— Нет.

— Значит, однофамилец?

— Не только.

— Хм?..

— А про полярного исследователя Седова слышал? Так вот, Седова в его последнем походе сопровождали до самого конца два матроса, и одного фамилия Пустошный.

— Тоже не родственник?

— Нет.

Я помолчал.

— И не только однофамилец?

— Земляк, — сказал Федор. — Понял?

— Подумаешь!..

— Подумай. — Старшина снял наушники, закурил. — Есть под Архангельском поморское село, называется Великая Пустошь. И район Пустошинский. В том селе — все Пустошные и все моряки. «На воде», как они говорят. Я перед самой войной в отпуске был, заезжал. В апреле. От боцмана его жене подарок привозил.

…Он сошел на маленькой пристани один. Речной катерок, что курсировал в устье Двины, повернул обратно, в Архангельск. Федор зашагал по мосткам к берегу. Мостки были перекинуты с островка на островок, под досками морщилась от ветра вода.

Вдали на берегу в ряд стояли избы. Было часа три дня.

Первые два дома Федор обошел вокруг, никого не встретил и решил пройти вдоль всего ряда по берегу. В тишине он слышал, как где-то неподалеку жикает пила, и через несколько шагов увидел впереди, около последней избы, двух женщин. Они пилили дрова. Женщины тоже его заметили — выпрямились. Стало совсем тихо. Он подходил. И пока был еще далеко, они стояли и смотрели на него, а когда приблизился, дружно схватились за пилу и зажикали вдвое старательнее. Федор подошел к ним, остановился. Весело летала пила. Брызгали опилки. Женщины раскраснелись и не смотрели даже друг на друга. Одна была совсем еще девчонка, вторая старше ненамного, а выглядели они солиднее издали, наверное, потому, что были в телогрейках, в теплых платках и сапогах. «Здравствуйте!» — сказал Федор. Едва он открыл рот, пила смолкла, обе разом выпрямились, глядя на него смущенно, смеясь глазами, и хором ответили: «Здравствуйте!» Он спросил, где ему найти Лиду Пустошную, и та, что постарше, обрадовалась: «Это я. А вы-то, наверное, от Ильи, да?» (То есть от нашего боцмана.) Вторая спросила: «Вы — Костя?» Обе окали. «От Ильи, — ответил Федор. — А Костя в июне в отпуск пойдет». Младшая была сестра Пустошного. Она тут же куда-то убежала. Лида повела гостя в дом…

— Знаешь, какой это дом? — Федор смотрел на меня так, словно и сейчас удивлялся тому, что увидел тогда еще, до войны.

«Почти все старшины мастера сказки рассказывать! — подумал я. — Интересно, почему?» Волновала меня эта «сказка», и было досадно, что не знал ее раньше.

А Федор еще долго рассказывал. Я увидел крепкий поморский дом, двор, хозяйственные постройки, потом горницу — светлую, с большой выбеленной печью, с чисто выскобленными полами и снежными занавесками на оконцах. Мне она показалась даже холодноватой — в ожидании хозяев… У самой двери Федор, едва вошел, увидел громадные шлепанцы и рассмеялся. Лида улыбнулась не без гордости: «Его».

Она усадила гостя за стол, замелькала, наполнила горницу певучим окающим говором: жалела, что Федор так неожиданно, что нечем его, как надо бы, угостить (вот когда мужчины возвращаются с моря — Илья ведь до службы тоже рыбачил по полугоду, — тогда в доме все время гости и угощения полно!). На столе появилась горячая рассыпчатая картошка, свежего посола семга, нарезанная в глубокую тарелку, потом колбаса, желтый брус масла, хлеб, графинчик с водкой и, наконец, ярко надраенный самовар. Минуты на три Лида скрылась за печкой, примолкла — и вышла одетая уже в легкое зеленоватое платье, в туфлях на каблуках, с косой, уложенной вокруг головы. Федор понял, что его приезд — событие. Он почувствовал себя польщенным.

Она с ним выпила стопку. «Ну, рассказывайте!» — попросила.

Светилась вся гостю. Ведь он был приветом от ее Ильи, а поморки такими приветами не избалованы. Но у нее хватило души и Федору заглянуть в глаза и его расспросить о нем самом, внимательно и с лаской, а не приличия ради.

Потом Лида проводила его — они шли по мосткам друг за другом, — и стояла на пристани, пока катер не отошел далеко. Федор долго видел, как она машет ему рукой.

Через два месяца началась война…