Понадобилась по меньшей мере неделя, чтобы я немного освоился с хозяевами долины. Я узнал, что, кроме них шестерых, здесь больше нет людей. Благодаря женщинам, которые не умели так сдерживать свое любопытство, как мужчины, я начал понимать и немного даже объясняться на незнакомом языке. Жизненный уклад здесь был прост. Люди занимались охотой, собирали сладкие корни растений, дикие фрукты, грибы, ягоды, злаки.

Мужчина вел себя спокойно, деловито: охотился, спал, иногда вырезал по дереву или кости или высекал на стенах рисунки, наивные, но талантливые образцы примитивного искусства.

Я все больше привыкал к этим людям, переставал находить в их внешности и нравах чуждое, непонятное. Очень скоро я стал считать себя полноправным членом этой маленькой общины.

Их языком я овладел без труда, нелегко давались только необычные гортанные звуки, остальное пришло само собою. Язык оказался несложным и словарь весьма ограниченным.

Главной моей учительницей стала молодая женщина; у нее было очень ясное произношение, и она усердно занималась моим обучением. Девушка по-прежнему дичилась и сторонилась меня.

Я часто оставался наедине с женщиной. Мы разговаривали, поскольку можно было разговаривать на их малоразвитом языке, и держались как хорошие друзья. Но однажды, когда мы беседовали, какая-то тень закрыла солнце. Из высокой травы поднялся человек. Это был Авах, ее муж. Опираясь на тяжелую дубину, он стоял перед нами, огромный, молчаливый, загадочный…

Наконец я прервал тяжелую паузу:

— Авах недоволен? — спросил я.[10]

Он не ответил.

— Авах не хочет, чтобы я бывал наедине с Туанхо? — продолжал я. Этот вопрос, видимо, удивил его: он нахмурил лоб, точно решая трудную задачу.

— Почему другу не быть наедине с Туанхо? — медленно сказал он. — Друг не должен входить в Пещеры Мертвых, пока не даст своей крови. Тогда друг станет сыном Мамонта.

Сперва я не понял его, потом припомнил древний обычай и твердо заявил:

— Друг даст свою кровь.

Ничего не отвечая, Авах вынул из складок одежды кремниевый нож и подошел ко мне. Его непроницаемое лицо казалось таким же каменным, как нож. Я на мгновение заподозрил, не затеял ли он хитрую игру, чтобы удобнее прикончить меня. Но я поспешил отогнать эту мысль и позволил ему сделать довольно глубокий надрез на руке. Удар был точный, брызнула струйка крови. Авах приник губами к ране и принялся сосать кровь. Затем он повелительным жестом приказал женщине сделать то же.

— Теперь друг стал сыном Мамонта, как Авах и Туанхо, — торжественно объявил он, заклеивая мою рану листьями. — Теперь он может жить во всех пещерах.

Он спрятал нож и удалился легкой походкой леопарда.

Я потерял немало крови. Туанхо поняла мое состояние и помогла мне добраться до пещеры, где я свалился от слабости и заснул тяжелым сном.

Я проболел три дня. За мной ухаживали, как за своим соплеменником, потому что теперь я тоже стал сыном Мамонта.

Среди, этих людей я чувствовал себя перенесенным веков на полтораста в прошлое, и, право, в этом было своеобразное очарование.

На четвертый день, несколько окрепнув, я сказал Туанхо:

— Силы вернулись ко мне. Покажи мне пещеры предков.

Она пошла в глубь нашей жилой пещеры и указала на скалу?

— Надо отодвинуть этот камень.

Путь во внутренние пещеры преграждал огромный осколок скалы. Он был невысок, но широк и казался неподъемным. Однако когда мы налегли на один край камня, он медленно повернулся на своей оси и открыл узкий проход.

Мы вошли. Стены прохода светились так же, как стены жилой пещеры. Скоро мы очутились в просторном гроте неправильной формы, где я увидел посуду, оружие и множество предметов непонятного назначения, украшенных резьбой. Стены грота были местами гладко отполированы; наивные, но опытные руки высекли на них фигуры людей и животных. Особенно меня заинтересовал один рисунок, расположенный много ниже роста человека. Судя по всему, это было самое древнее из всех изображений; здесь фигурировали давно вымершие породы животных: большеголовые лошади, пещерные медведи, саблезубые тигры…

— Туанхо! — в волнении воскликнул я. — Ведь этих животных не видел ни один человек!

— Да, — спокойно ответила она. — Ванаванум (так звали старика) говорит, что и матери наших матерей никогда не видели их. Они водились в те времена, когда дети Мамонта населяли большие земли…

— А остальные рисунки? Это работа Аваха?

— Нет, но многие сделали предки Ванаванума.

Я застыл в немом восторге: древнее искусство было поразительно. Туанхо помолчала и небрежно добавила:

— Есть еще и другие пещеры…

Мы отправились смотреть их. В одной из них было значительно темнее, чем в остальных. Здесь тысячелетиями лежали и сохли кости. Попадались целые скелеты людей и давно вымерших животных: сайги, пещерного медведя, дикой лошади… Здесь фрески на стенах встречались реже и были высечены грубее. Видимо, в этой пещере не жили постоянно, а лишь иногда заходили сюда, как приходят в фамильный склеп предков.

В следующей пещере меня опять ждало удивительное открытие. Как выяснилось позже, она сообщалась непосредственно с выходом в долину, но происшедший когда-то обвал закрыл прямой ход. В этой пещере нашлось еще больше художественной резьбы и высеченных на камне рисунков. На стене было монументальное изображение битвы между стаями пещерных и серых медведей. По четкости и экспрессии это изображение сделало бы честь современному художнику-анималисту.

Я наслаждался этим произведением искусства неведомого художника. Была еще одна пещера, низкая и мрачная, где не видно было следов жизни человека. Здесь мое внимание привлекло нечто блестящее. Я подошел ближе и увидел, что блестят грани отбитого края камня. Я сумел отбить этот кусочек, с любопытством осмотрел его, и кровь бросилась мне в лицо: у меня на ладони лежал кусок алмаза. Без сомнения, в пещере были и другие.

Я долго созерцал сказочной красоты осколок, потом горько усмехнулся: в этой долине на краю мира он стоил меньше, чем гарпун или топор.

Моей женой стала Намха, та девушка, которую я встретил вместе со стариком Ванаванумом и старухой.

А потом пришла полярная ночь, на полгода скрывшая от нас солнечный свет. На страшной высоте загорались и расплывались в нежнейших переливах северные сияния. Похолодало не сильно, еще можно было охотиться и собирать зерна обильного урожая диких злаков, орехи, грибы. Мамонты, занявшие нашу летнюю пещеру, выходили пастись значительно реже. Они меньше ели и больше спали.

В этот период я познакомился с ними поближе. Старший оказался туповат. По-видимому, он был древнее, чем я предполагал. Ко мне он относился безразлично, как ко всему на свете, кроме сочной травы. Зато другой, помоложе, проявлял признаки сообразительности, свойственные слону. Я старался завоевать его расположение. Пища составила первый и необходимый элемент для сближения: я таскал ему в пещеру огромные охапки травы и листьев, которые он мгновенно проглатывал. Постепенно мне удалось завоевать его доверие. Ни одно даже самое глупое животное не устоит перед настойчивым желанием человека приручить его. Сперва мамонт привык ко мне, потом это чувство перешло в прочную привязанность. Я все больше и больше приручал его. Собственно говоря, никакой определенной цели у меня не было. Это огромное добродушное с людьми животное могло оказаться полезным в будущем.

Мне приходилось действовать потихоньку. Авах, Ванаванум и даже Туанхо не одобряли ничего, что нарушало их обычаи и жизненный уклад. А мамонт был для них тотемом — нечто вроде божества.

Прошло немного времени, и мамонт стал слушаться меня.

Однажды, блуждая с Намха в пещерах, куда другие обычно не заходили, я обнаружил одну интересную резьбу на кости, относящуюся, несомненно, к глубокой древности. Она изображала человека, сидящего на спине мамонта.