«Тов. Степчук! Мне не приходилось заниматься кибернетикой, но я знаю много поэтов и хочу сказать прямо: из вас поэта не выйдет! С приветом».

В общем я еще раз убедился: сколько людей, столько и мнений. Как же получить среднее объективное мнение? И вдруг неожиданно для себя пришел к выводу: человек сшибается, не ошибается только машина. Да, да! Только машина может высказать самую объективную точку зрения, ведь она не имеет ни плохого, ни хорошего настроения. Все имена и авторитеты для машины — пустой звук. Никакая тетя Сима, никакой дядя Коля не в силах повлиять на решение, выработанное машиной-киберредактором. Или нет, лучше киберкритиком…

Вот было бы здорово! Я — стихи, машина — оценку; я их в редакцию — мне говорят: не подходит, слабо. Я оценку киберкритика на стол: вот, дескать, полная беспристрастность, сто процентов объективности!

Я взял за основу первую попавшуюся читающую машину. Нужно было, чтобы она прочла стихи и поставила им оценку. Например, по пятибалльной системе. Черт возьми, но как же их оценивать? Пришлось покопаться в теории литературы. Чего только я не узнал нового! Ямбы и хореи я помнил еще из школьных уроков. А амфибрахий, анапест, дактиль! Какие-то жуткие, ящероподобные слова!

Вскоре на переднем пульте машины появились две шкалы с ручками для регулировки размера и рифмы.

Первыми я решил испытать какие-нибудь стихи Пушкина. Например:

И для сравнения знаменитый «Чижик», тот самый:

Перепечатанные тексты я засунул в машину и уставился на мигающие лампочки. В машине что-то урчало и булькало. «Не понравился «Чижик», — подумал я. Бац! Из гнезда выскочил лист с оценками. Пушкин: рифма — 5,0; размер — 3,8; в среднем — 4,4, «Чижик»: рифма — 4,95; размер — 4,9; в среднем — 4,9,

Я так и сел. Критики, критики, где вы были до этого? Почему не заметили этого шедевра? «Чижик» лучше «Онегина»! Вот тебе и объективность!

Я принялся искать причину ошибки. Во-первых, при перепечатывании стихов я пропустил букву «а» в слове «правил». Во-вторых, стихи Пушкина не совсем подчинялись законам четырехстопного ямба. Были пропуски ударений; потом я узнал, что они называются пиррихиями. Эти самые пиррихии я не учел и настроил машину на точный четырехстопный ямб. Рифмы же у Пушкина были идеальные. С размером «Чижика» все обстояло почти благополучно. Зато рифма «был — пил» неточная. Но в целом… Значит, машина в порядке. Ей только не хватает поправки на пиррихии и еще чего-то. Чего же?..

Через неделю на машине появилась шкала «смысловая характеристика». Но и этого оказалось мало. Нужны были чувства!

Блок «эмоций и темпераментов» киберкритика уже не номещался в корпусе читающей машины, и я поставил его между столами — моим и Зиночкиным. Для расчета этого блока потребовалось составить статистические таблицы… темпераментов. Я сосчитал, сколько на земле сангвиников, меланхоликов, флегматиков, холериков, и выяснил, как они оценивают стихи и прозу. Одних флегматиков набралось на целый том.

Машина росла, как побеги бамбука. Ее уже нельзя было скрыть от любопытных, в первую очередь от Зиночки. Ей я рассказал все. Не знаю, говорила ли она кому-нибудь, но в комнате постоянно толклись какие-то типы из соседних лабораторий, приставали с вопросами. Я злился и отмахивался — не гнать же их в шею. Раза два заходил даже сам Иван Гаврилыч. Он ничего не расспрашивал, ему, как всегда, все было ясно. У него мог появиться единственный вопрос, но я предупредил его, сказав, что делал машину в нерабочее время.

Когда мне показалось, что все уже готово, я принес на работу свои стихи и разом сунул в «приемную» киберкритика. Оценки выскакивали почти мгновенно: 3,1… 2,9… 2,8… 2,2… И далее в том же духе. Испортилась! Я с досады чуть не плюнул. Потом взял для проверки Лермонтова — 4,95. Взял Некрасова — 4,98. Маяковский — 4,87 (здесь, наверное, машину смутили неологизмы). Попробовал Твардовского — 4,93. Бальмонт — 4,20! А у Степчука снова — 3,0… 2,8… 1,9… 2,1… В общем сплошь в мусорную корзину!

Неделю я даже не смотрел на машину, я писал стихи. На восьмой день я погладил киберкритика по шершавому боку и опустил свои новые творения.

— Ну, дружище, давай, только пообъективнее.

Машина, как мне показалось, участливо помигала и выбросила оценки. Они были еще ниже.

— У, людоед! — прошипел я.

На моем столе лежала газета. Красным карандашом была обведена заметка под рубрикой «В лабораториях ученых». Я увидел там свою фамилию и стал быстро читать:

Дальше меня уже не интересовало. Заведомо плохие стихи! Как понять? Как расценить?

…Говорят, я расценил правильно: стихов больше не — пишу.

СХВАТКА С ОБОРОТНЕМ[2]

Взвалив на спину мешок с тонкотертой глиной, в которую были примешаны споры бациллюса дендролимуса, Василий Петрович потащил его из самолета.

Летнаб, взявшийся помогать, скинул крафтмешок с плеча на штабель.

— Осторожней, Неудачин, — усмехнулся Плугарь. — А то ушибешь бактерии, они сами заболеют.

— Ну ты этим не шути! — сказал Неудачин. — Сглазишь!

— Суеверный?

— Нет, но этим не шути.

Разместились в крайнем домике заброшенного поселка. Вечером баки самолета заправили глинистой суспензией со спорами дендролимуса.

Все было готово к опыту.

Утром над зафлаженными участками лиственничной тайги, где пировал шелкопряд, пролетел самолет, оставляя за собой светлое, быстро таявшее облачко.

Потом сделал еще и еще заход.

Дендробациллин пошел в атаку.

После обеда Иван Семенович Неудачин зашел проститься и пожелать успеха. Он долго тряс Талаеву руку.

— Интересно, как у вас пойдут дела. Разрешите наведываться?

— Сделайте одолжение. Может, почта будет — подкиньте.

Талаев и Плугарь остались одни.

Потянулись дни ожидания.

По утрам Василий Петрович и Плугарь отправлялись в тайгу. Прямо от двери расходились в разные стороны. Вышагивали километров по тридцать. Встречались либо вечером, либо через сутки.

Спрашивали друг друга:

— Как дела?

— Никак…

Плугарь вежливо добавлял:

— Видимо, рано еще.

Садились ужинать. В ватных телогрейках, болотных сапогах, заросшие бородами, с лицами, распухшими от укусов гнуса, принимались за еду.

Однажды, вернувшись в свой домик на окраине заброшенного поселка, Талаев увидел на столе пакет и записку от Неудачина. Он прилетал днем, когда никого не было. В записке летчик спрашивал об успехах. В пакете оказался американский микробиологический журнал. Его переслала жена, отчеркнув в оглавлении статью Ганса Штейна о бактериологической борьбе с японским жуком в США.

Почти до утра Талаев и Плугарь трудились над переводом. Нового узнали мало. Как и Талаев, Штейн обнаружил заразительную бациллу и посыпал зараженные участки леса препаратом. Но сообщение было оптимистичным: опыт удался, жук погибал.