— У него все как у нас — и вот успех! — ликовал Плугарь. — Еще одно подтверждение правильности нашего принципа!

— Вести обнадеживают, — коротко заметил Талаев. — Но наши дела пока неважные.

Утром снова отправились в тайгу.

Прошла неделя. Теперь, встречаясь, они задавали друг другу вопрос по-другому:

— Ни одной?

— Все живы…

— Послушайте, Василий Петрович! — хлопнув себя по лбу, воскликнул однажды Георгий. — Раса-то другая! Ведь у лиственничного шелкопряда, хоть он тоже сибирский, совсем другой образ жизни!

Соскочив с лавки, Плугарь готов был пуститься в пляс:

— Конечно! Другая раса! Другая раса! Смотрите! У кедрового шелкопряда…

— Это не имеет значения, — прервал Талаев. — На земле четыре человеческие расы. Но все человечество независимо от расового признака болеет пневмонией, которую вызывает пневмококк, холерой, оспой, чумой. Болезни распределяются не по расовому признаку, а по видовому.

Василий Петрович по привычке педагога поднялся и стал прохаживаться, едва не задевая головой низкий потолок.

— Раса шелкопряда здесь ни при чем.

— А если все-таки? А, Василий Петрович? Если!

— Что ж, — сказал Талаев, — проверим ваши предположения. Отберем в садок лиственничного шелкопряда и посыплем туда из бункера суспензию, которой его опыляли. Если гусеницы умрут — прав я, если нет — ваша правда. Гусеницы в садке подохли на второй день.

Горячий молдаванин снова и снова повторял опыт. И каждый раз гусеницы лиственничного шелкопряда дохли, словно это были самые обычные кедровые.

А в лиственничной тайге вокруг тот же шелкопряд, опыленный тем же дендролимусом, не желал погибать. Он выжирал гектар за гектаром. Гибли квадратные километры строевого леса.

В домике на краю заброшенного поселка двое, встречаясь, продолжали спор.

— Но почему же у Штейна успех! — восклицал студент.

— Очевидно, потому, что японский жук менее устойчив к заражению. Это, во-первых. Во-вторых, физиологический цикл у него годовой, а не двухлетний. И, в-третьих, бактерия, с которой работает Штейн, может быть более сильной, более патогенной, чем та, с которой имеем дело мы. Болезни-то ведь бывают разные.

— Простите, однако сильнее, чем септицемия, болезни для шелкопряда нет.

— Я не нашел. Это разные вещи.

— Послушайте! — опешил его помощник.

— Да. Болезни шелкопряда, встречающиеся в Сибири, я изучил. Почти все. Но, может быть, есть еще какие-нибудь…

— Вы сомневаетесь?

— Это святое право ученого. Но из всех известных болезней септицемия самая губительная.

— Может быть, в той глинистой суспензии, которую сыпали с самолета, концентрация бациллы была меньше? — ломал себе голову Плугарь.

— Все то же, но не все так же… — отвечал Талаев.

— Что же делать? — ерошил темные кудри нетерпеливый ассистент.

— Взять чайную ложку, ведро суспензии, подзывать ласковым голосом каждую гусеницу и вливать ей в рот заразу…

— Мрачно шутите, Василий Петрович!

— Это даже и не шутка, — вздохнул Талаев. — Это называется отсутствием метода борьбы. А я пользовался этой шуткой как методом. Можно помереть и от сала, если есть сало с салом и заедать салом! Мы кормим гусениц в садке именно так.

Плугарь растерянно пожал плечами.

— Что же делать? Василий Петрович помолчал.

— Думать, — сказал он. — Создать метод. Безошибочный.

Поражение было полным. Ни одной гусеницы шелкопряда не погибло от септицемии, вызванной дендролимусом. Конечно, если не считать тех, что подохли в садках, когда их обкармливали бациллами.

— Таким образом, бациллюс дендролимус показал себя как возбудитель очень заразительной болезни, — стоя на трибуне перед коллегами, Василий Петрович собрался с силами, чтобы произнести последнюю, заключительную фразу своего выступления. — Однако мора, эпизоотии не было. Отсутствие метода заражения привело производственный опыт к неудаче…

— К провалу! — послышалось из задних рядов.

Талаев под молчание зала уже спускался с кафедры.

Никто не ответил, не стал спорить. А Василий Петрович считал, что дело не в признании неудачи. Для Талаева важно было другое: отделить свой промах как экспериментатора от бесспорного значения открытой им бациллы.

Сотрудники кафедры микробиологии покидали зал заседаний. Негромко переговаривались.

В коридоре Василий Петрович столкнулся с Болдыревым. Талаеву захотелось поговорить с ним, рассказать о том, как он думает продолжить работу. Но Болдырев куда-то, видимо, спешил. Он рассеянно подал руку и мимоходом заметил:

— Вы, Василий Петрович, сделали ловкий тактический ход: обвинили себя и спасли честь дендролимуса.

— Это не ловкий ход. В дендролимуса я верю.

— Но ваше поражение, — глядя прямо в глаза Василию Петровичу, сказал Болдырев, — это поражение и ваше и дендролимуса. Вы, как и я, отброшены на исходные позиции. Д'Эрелль прав, забросив свои работы.

— Прав, по-моему, Мечников, предложивший этот метод. Успех Штейна убеждает меня в этом.

— Штейн сделал то же, что и вы. Но добился своего. Вы — нет. Удача изменила вам.

— Если это была удача, я не жалею, что она мне изменила.

— Дендролимус — не то, что нужно, — сказал Болдырев. — Очевидно, нет на шелкопряда погибели.

— Вы потеряли веру.

— В вас — да, — негромко проговорил Болдырев.

Резко повернувшись, Василий Петрович пошел прочь. Быстро спустился с лестницы и, кое-как накинув пальто, вышел на улицу.

Желтыми шарами висели в морозном тумане фонари. Осторожно, то и дело сигналя, двигались машины. Глухо поскрипывал снег.

Квартала два Талаев прошел быстро, пока не почувствовал одышки. Заметил, что застегнул пальто не на ту сторону, поправил. Вздохнул и, заложив руки за спину, не торопясь отправился домой, радуясь в душе, что Анна Михайловна не была на докладе. Она болела.

Постепенно злость на Болдырева прошла. Владимир Осипович не отступник. Не следовало его так строго судить. Он по-прежнему влюблен в кедр. Болдырев прямолинеен и нетерпелив, как герои сказок о прекрасных плененных принцессах. Тот, кто тотчас не может расколдовать его возлюбленную, для него перестает существовать. Чувство завидное, но не для ученого… Да, Болдырев прав, он отброшен на исходные позиции — в лабораторию. Все придется начинать сначала, как будто и не прошло восьми лет.

Круг света от лампы. В кругу кажущаяся ослепительно-белой страница, покрытая вязью строк. Книги раскрытые, отложенные в сторону, книги с закладками и без закладок. Книги — друзья и советчики, которые поддерживают силы, вселяют уверенность, и книги — враги, которые спорят, отрицают то, за что сражаешься.

Крепко сжатый в пальцах карандаш громко хрустнул — сломался.

Василий Петрович торопливо обернулся. Ночное время, право, не для таких эмоций. Конечно, он, полуночничая, снова разбудил жену.

Который раз, которую ночь.

— Чаю хочешь? — спросила Анна Михайловна.

— Спасибо. Не беспокойся.

Жена вышла на кухню.

Василий Петрович выкинул обломки карандаша в корзину и, откинувшись в кресле, стал смотреть в окно.

На морозных рисунках искристо дробился свет луны. Стекла казались голубыми.

Вернулась жена. Поставила на письменный стол стакан с крепким чаем.

— Спасибо, Аннушка.

Она обняла рукой его голову и, улыбнувшись, сказала:

— Что это у тебя за траектории нарисованы?

— Траектории? Нет… Так, рисую.

— Ложился бы. Утро вечера мудренее.

— Тогда пропадет твой чай, — отшутился Василий Петрович, — не напрасно же ты вставала.

— А все-таки, коли дело до траекторий дошло, лучше спать.

«А почему бы и не траектории? — задумался Талаев. — Если достать ракет и вместо осветительного состава наполнить их глинистым порошком с бациллами — чем не выход? Пусть придется обстреливать каждое дерево! Самолета я просить не могу…»

Осветительные ракеты нашлись на биофаке университета. Преподаватель и секретарь партбюро факультета Кирилл Андреевич Громушкии, узнав, в чем дело, отдал Талаеву весь запас. Не было ракетницы. Талаев одолжил ее у летчиков из отряда лесной авиации.