Я кивнул, автоматически нащупав левым локтем верный «Гассель» в наплечной кобуре. Тогда Селиверстов, больше не говоря ни слова, деревянной походкой двинулся на выход, а мы с городовым устремились за ним.

…Возле ограды той самой церкви, где околоточный, следуя моему совету, поймал воришку, покусившегося на драгоценные камни из оклада чудотворной иконы, толкался народ. Десяток казаков в синих шинелях сдерживали все прибывающую толпу, в центре которой уже начинали голосить бабы и, потрясая кулаками, выкрикивать невнятные угрозы мужики.

На ходу выскочив из саней, я крикнул полицейскому:

– Отгоняй народ и выставляй оцепление, чтобы мышь ни туда, ни обратно не проскочила! Я на разведку!

Вообще-то авантюрист без роду и племени не должен командовать околоточным надзирателем при исполнении, и уж тем более в экстремальных обстоятельствах. Однако я ни на секунду не сомневался, что Селиверстов послушается меня. Потому, что я имел хотя бы призрачный шанс спасти заложников, а он нет. И полицейский прекрасно об этом знал. Откуда? Сейчас меня это интересовало меньше всего.

Судя по раздавшемуся за спиной отборному мату, околоточный начал действовать. Я же прямо по целине легкой рысью побежал вокруг церкви. Выскочив на утоптанную липовую аллейку, ведущую от крыльца храма прямиком к злополучному мостку, где конвой попал в засаду, я наткнулся на волокушу с соломой, на которой раскинулся мертвый казачий урядник. Его развороченное пулей лицо прикрывал побуревший от крови платок.

Второй охранник в накинутой на плечи шинели с одной ефрейторской лычкой приказного на погонах неловко пристроился на самом краю. Раскачиваясь и постанывая в такт движению, он баюкал раненую руку. Кровь из простреленного предплечья обильно сочилась меж пальцев и, капая на землю, расплывалась яркими алыми пятнами на белом снегу. Рядом, пытаясь помочь, суетилась молодуха.

Приметив, как она примеряется перевязать рану прямо поверх гимнастерки, непонятно откуда взявшейся рванью, еще на бегу я заревел во всю глотку:

– А ну стоять!!!

Испугано вздрогнувшая девчонка, от неожиданности выронила лохмотья, которые хотела использовать вместо бинта, и затравлено обернулась. Я же, подлетев вплотную, продолжил орать:

– Что ж ты творишь, тетеря безмозглая! Мало ему досталось, так еще без руки парня оставить хочешь?! – и, не обращая внимания на всхлипы, бесцеремонно отстранил ее от раненого.

Пережив два похищения, я взял за правило, помимо огнестрельного оружия, всегда иметь при себе нож. Вытянув клинок из ножен на щиколотке, не мешкая, вспорол липкий от крови рукав и понял, что дело плохо. Пуля, раздробившая кости, застряла в теле. Без того непростую ситуацию осложняло сильное кровотечение.

Раненый казак, закатив глаза, продолжал надрывно стонать, и было понятно, что он вот-вот хлопнется в обморок. Я легко похлопал его по бедру. Не сразу среагировав, бледно-зеленый от кровопотери паренек, посмотрел на меня мутным от боли взглядом.

– Тебя зовут-то как, герой? – мне, во что бы то ни стало, нужно было удержать его в сознании.

– Ар… Арсений я… Жуков, – с трудом справляясь с непослушным языком, пробормотал раненый.

– Больно, Арсений? – продолжая беседу с ним, я скосил глаза на девчонку и прошипел: – Чистую ткань мне, быстро.

В ответ она растеряно ойкнула:

– Где ж ее взять-то?

– Где хочешь! – свирепея, зарычал я, понимая, что теряю драгоценное время, но и бросить парня на верную смерть, никак не мог.

За спиной снова откровенно захлюпало, зашуршала одежда, раздался треск рвущейся материи, и тут ожил приказной:

– Жуть как больно… Будто раскаленной кочергой жгут… И голову кружит… Того и гляди без чувств грохнусь…

– Ты мне это брось, – я сжал его колено. – Терпи казак, атаманом будешь. За геройство крест, небось, дадут. Урядником станешь. А он, как девица, без чувств.

Когда в поле зрения появилась полоска белоснежных кружев, я, перехватив импровизированный бинт, начал перетягивать рану, и только тогда сообразил, что моя помощница пожертвовала нижней юбкой. Одобрительно хмыкнув, не оглядываясь, бросил через плечо:

– С лошадью справишься?

Девчонка что-то неразборчиво пискнула, и мне пришлось, закончив с раненым, повторить вопрос, уже развернувшись. Даже мимолетного взгляда на юное, пунцовое от румянца лицо было достаточно, чтобы понять, насколько она симпатична. Сложись обстоятельства по-другому, я бы, наверное, не упустил возможность приударить за ней, но сейчас на счету была каждая секунда. Поэтому, поверив на слово, что она сможет управиться со смирной, безучастно переступающей передними ногами пегой кобылкой, с ходу задал следующий вопрос:

– Где больница знаешь? – и, дождавшись утвердительного кивка, ошарашил следующим вопросом: – Покойников боишься?

Румянец на лице барышни моментально сменился меловой бледностью.

– Страсть, как боюсь, дяденька, – чуть слышно прошептала она, потупив моментально налившиеся слезами глаза.

– Какой, я тебе к чертовой матери, дяденька? – моему возмущению не было предела. – Живых надо бояться! А самая большая беда от трупа – это вонь, не более. Короче, ты хочешь сказать, что бросишь здесь этого беднягу на произвол судьбы? – мой палец уперся в здоровое плечо находящегося на грани беспамятства казака.

Вновь вспыхнувшая девица, прикусив нижнюю губу, метнулась мимо меня к волокуше. Взмахнув подолом длинной юбки, неожиданно профессионально завалилась на бок в солому, и нервно рванув вожжи, с первой попытки заставила лошадь лениво затрусить по направлению к мостку.

– Покойника пусть в мертвецкую, на лед заберут! – крикнул я вслед. – Скажешь, околоточный надзиратель распорядился! – и, проводив импровизированную скорую помощь глазами, ощутил болезненный толчок в сердце, словно проморгал что-то очень важное. Однако пора для рефлексии была не самая подходящая. Поэтому, выкинув лишнее из головы, бросился дальше.

Обежав по кругу церковь, и не выяснив ничего полезного, я вернулся к Селиверстову. К этому моменту оцепление из казаков и полицейских успело оттеснить местных к берегу ручья, расчистив вытоптанную до земли площадку перед распахнутыми воротами ограды.

– Как успехи? – поднял на меня больные глаза околоточный.

– Никак, – вынужден был признаться я. Об эпизоде с раненым рассказывать смысла не было. К имеющейся проблеме это не имело никакого отношения.

Отдышавшись, я порылся в карманах, выудил портсигар, раскрыл и протянул Селиверстову. Мы закурили и он, кивнув на церковь, нервно заговорил:

– Со слов очевидцев нападавших примерно человек шесть-семь. Сосчитать их, само собой, никто не успел, слишком быстро все произошло. Вооружены добротно. У каждого винтовка и револьвер. Такие мелочи как финки да заточки, в расчет не беру. А, судя по тому, что мы имеем дело с отпетыми уголовниками, этого добра у них навалом.

– С чего решил, что эту кашу урки заварили? – выдохнул я вместе с папиросным дымом.

Селиверстов утомленно скривился.

– Стреляют скверно. Да и выраженьица кой-какие мне пересказали. Трудно не угадать матерых арестантов.

– Ну, раз так, – затоптал я окурок, – пойду-ка с ними побеседую. Может, скажут, в конце концов, что хотят?

– То есть, как побеседую? – вылупился на меня околоточный, чуть не выронив папиросу. – Даже не думай. В миг продырявят. Казачки уже попытались с ходу сунуться. Благо наши урки еще те стрелки оказались, новых покойников не наваляли.

Я успокаивающе похлопал полицейского по плечу:

– Все же попробую. Авось и в меня промахнуться, – и больше не слушая возражений, зашагал к церкви.

Несмотря на внешнюю браваду, на душе у меня скребли кошки, а по спине драл мороз. Револьвер я на всякий случай переложил в правый карман пальто и судорожно стиснул рифленую рукоятку подрагивающими от переизбытка адреналина пальцами.

Весь расчет моей, по сути, безнадежно-отчаянной акции, строился на возможностях защитного комбинезона. Мысли о том, что если Селиверстов ошибся и среди засевших в церкви все же найдется достойный стрелок, способный, с невеликого, на самом-то деле расстояния, попасть в голову, я старался от себя гнать.