…До места проживания я добрался только к вечеру. Постанывая от боли разделся и стоя перед зеркалом долго разглядывал налитый синяк в области сердца. А когда выковырнул застрявшую между волокон бронежилета деформированную пулю и бросил ее на стол, в комнату по-хозяйски, без стука вошел Прохоров.

Он пожал мне руку, прищурился на набрякшую фиолетовую кляксу, украшавшую мой обнаженный торс, взял со стола и подбросил на ладони сплющенный кусочек металла.

– Вижу, Степан Дмитриевич, вы время зря не теряете. Всегда в центре событий.

Уловив в голосе нанимателя нескрываемую иронию, я вскипел:

– Вы мне, Александр Юрьевич, как раз за это и деньги платите, чтобы я в центре был!.. Только почему-то все забыли, что я о такой милости никого не просил! Мне такого подарка и даром не надо!

Прохоров закаменел лицом, но еще раз подбросив и поймав то, что осталось от пули, справился с нарождающимся гневом:

– Какой вы право, горячий. Я пошутил, а вы так прямо с места в карьер.

Мне, по большому счету, тоже не было никакого резона на пустом месте обострять ситуацию. Поэтому сбавив тон, я примирительно проворчал:

– Да, понимаете ли, вот это, – мои пальцы коснулись синяка на груди, – не очень способствует развитию чувства юмора. Хорошо хоть презент от госпожи Шепильской вовремя подоспел. Иначе, – я кивнул на исковерканную пулю на его ладони, – не пришлось бы нам больше общаться… Кстати, к стыду своему совсем вылетело из головы. Как там околоточный? Вы в курсе, что его серьезно подранили?

Прохоров кинул едва не убивший меня кусок железа обратно на стол, по которому он, тарахтя прокатившись, упав на пол, и брезгливо отряхнул ладони.

– Не переживайте, на этот раз ему повезло. Ранение сквозное и без всякого сомнения жизнь его вне опасности. Однако, по словам доктора, он потерял много крови и я отправил его в лес, к Ксении. Она и ни таких на ноги поднимала.

После этих слов Прохорова от сердца отлегло. Я вдруг с удивлением осознал, как за последнее время привязался к непутевому Селиверстову. И тут меня осенило, как можно грамотно использовать сложившуюся ситуацию.

– Дражайший Александр Юрьевич, – хитро прищурился я на Прохорова, – а не похоронить ли нам околоточного надзирателя?

– Как похоронить? Зачем похоронить? – в изумлении вылупился на меня собеседник. – Он же жив и даст Бог выкарабкается. Я ж говорю, ранение не смертельное.

– А кто, кроме нас знает, что оно не смертельное, а? – я запыхтел, раскуривая сигару. – А мы вот возьмем и объявим, что Петр Аполлонович Селиверстов скончался от полученных ран.

– И какая от этого будет выгода? – склонив голову набок, внимательно посмотрел на меня Прохоров.

– Самая, что ни на есть прямая, – выдохнул я клуб ароматного дыма. – Если околоточный вроде как преставится, то противник, решив, что добился своей цели и обязательно проявит себя. Тут мы получаем реальный шанс выявить Иуду в окружении Селиверстова и через него, наконец, начать активно распутывать клубок. А то мне, откровенно говоря, осточертело топтаться на месте и бить по хвостам. Полагаю, вы не будете спорить, что все последние события связаны между собой. Вот теперь хотелось бы еще понять – как?

Тайный советник задумчиво почесал кончик носа, достал из коробки на комоде сигару, понюхал ее и поколебавшись, положил обратно. Косо усмехнулся, поймав вопросительный взгляд.

– Мой личный эскулап говорит, что я слишком много курю, а в моем возрасте это уже вредно… Хорошо, будем считать, вы меня убедили. Я поговорю с Бибаевым и он все устроит.

– Только, Александр Юрьевич, – у меня непроизвольно вырвался стон от неосторожного движения, – пусть об этом знаем только мы трое. Иначе вся комбинация изначально теряет всякий смысл.

Прохоров с сочувствием посмотрел на меня и согласно кивнул.

– Договорились. А теперь отдыхайте. Или может прислать врача?

Я отрицательно помотал головой.

– Не стоит. Бывало и хуже. А это пустяк, само заживет…

После объявления о гибели Селиверстова я два дня не вылезал из дома. Несмотря на браваду перед Прохоровым, который теперь все время пропадал в столице, решая какие-то глобальные вопросы, грудь болела так, что тяжко было не то что двигаться, а даже дышать. А на третий день, когда немного полегчало, за мной пришли.

Приказом заместителя директора департамента сыскной полиции исполнение обязанности околоточного надзирателя было возложено на Никодима Ананьевича Колесникова. Именно он, воспользовавшись отсутствием Прохорова, по-хозяйски заявился в имение в сопровождении двух незнакомых мне горилоподобных городовых в форме, при револьверах и шашках.

Колесников, нервно заикаясь и глотая окончания слов, предъявив мне какое-то абсурдное обвинение, махнул перед носом бумагой, с расплывчатой синей печатью. На самом деле, отбрить этих с позволения сказать стражей порядка, даже, несмотря на столь грозный вид, не представляло особого труда, стоило лишь позвать на помощь многочисленную дворню.

Однако раз именно подобного развития событий я и добивался, было бы нелепо оказывать им сопротивление. Тем более что обыскивать комнату они не рискнули, спеша как можно быстрее вывести меня за пределы поместья.

Как только дожидавшаяся у парадного черная карета с наглухо зашторенными окнами на всех парах вырвалась за ворота, один из городовых бесцеремонно завязал мне глаза. Когда же я попытался возмутиться, второй без всякого предупреждения ткнул локтем точно в то место, куда попала пуля, словно заранее зная, куда нужно бить. Задохнувшись от невыносимой боли, я оставил всякие попытки сопротивления.

Везли долго, по субъективным ощущениям, не менее двух часов и повязку с глаз сняли прямо перед тем, как бросить в одиночку. А до этого пришлось вслепую спускаться по крутой каменной лестнице глубоко под землю.

Камера представляла собой каменный мешок два на два шага. Необычайно высокий потолок терялся в мутном мареве. Сквозь прорезанные в толстенной, обитой железом двери две узкие вертикальные щели сочился жиденький свет, с трудом позволяющий различать детали скудной обстановки: узкие нары из плохо оструганных досок, да воронкообразное углубление в углу с узкой дыркой посредине.

Судя по отсутствию аммиачных испарений, камера давно не использовалась по прямому назначению и я с тоской представил, какая вонь в ней будет стоять, если придется здесь задержаться.

В узилище было очень сыро, так что по покрытым испариной стенам на пол сбегали шустрые струйки, но на удивление тепло, как в подвале с протекающими трубами отопления. Я потоптался несколько минут осматриваясь, затем, подстелив пальто, предварительно вытащив из кармана едва распечатанную пачку папирос с коробкой спичек, завалился на нары и закурил.

Тонкий фасонистый драп не мог заменить самый завалящий матрас и твердые доски довольно скоро намяли бока. Я уже пытался ходить, сидеть, но в крайне ограниченном объеме это помогало мало. К тому же в напитанном испарениями и табачным дымом воздухе дышать становилось все труднее, а одежда неприятно напитывалась влагой.

Однако стоило мне, в конце концов, прикорнуть, как в замке заскрежетал ключ. В камеру ввалился успевший сменить мундир на штатское платье городовой, один из тех, что проводили арест.

Не говоря ни слова он бесцеремонно сдернул меня с нар и не давая прихватить с собой пальто выпихнул за порог. Узким сумрачным коридором, в котором под ногами откровенно хлюпала вода, мы дошли до гигантского, ярко освещенного множеством свечей и факелов на стенах, помещения. Тут он впервые подал голос, грубо рыкнув: «В кресло».

Щуря еще не успевшие привыкнуть к свету глаза, я действительно рассмотрел между двух столов с обитыми порыжевшим железом столешницами странную конструкцию. Только человек с развитым воображением смог бы с ходу распознать в ней именно кресло. Диковинного вида деревянная рама, ощетинившаяся зловещими приспособлениями, с первого взгляда внушила мне отвращение и я в замешательстве остановился. Но грубый толчок в спину бросил вперед, а тяжелые ладони, надавив на плечи, заставили упасть на твердое сиденье.