– Скоро начнется война, – сказал он. – И победят в ней нацисты, и когда они вторгнутся в вашу страну, они станут охотиться за такими, как я. И тогда… – Он полоснул себя по горлу ребром ладони. – Англия сейчас – сущий рай для дураков. Может быть, я и дурак, но меня не прельщает жить в дутом раю. Очень скоро все кончится – и не только для нас, евреев. Вот вы улыбаетесь, вам смешно меня слушать, но что, как вы думаете, будет с вами, когда нацисты захватят Лондон? Я вам скажу Это ни для кого не секрет. Их министр культуры, доктор Йозеф Геббельс, высказался вполне определенно. С его точки зрения, все художники-сюрреалисты – дегенераты, а поскольку вы дегенераты, вас тоже сгонят в концентрационные лагеря, вместе с евреями, цыганами, гомосексуалистами, душевнобольными и умственно отсталыми. Вас уже заранее зачислили в почетные евреи! А я не хочу, чтобы мне приходили известия о том, как вы все умираете в лагерях. Пожалуйста, послушайтесь дружеского совета. Уезжайте отсюда, пока есть возможность. Берите билеты на следующий рейс до Нью-Йорка, бросайте все и спасайтесь. Я вас очень прошу, джентльмены. Пора просыпаться, а то вы рискуете заблудиться в своих сюрреальных снах.

Мы с Кэролайн продолжали встречаться, хотя теперь наши встречи сделались натянутыми и прохладными, в лучшем случае. А потом, в тот злополучный день – в воскресенье, 27 апреля 1937-го года, – она неожиданно пришла ко мне на Кьюбе-стрит. Кэролайн вошла в студию так неуверенно, словно ни разу здесь не была. Если бы я знал, что она придет, я бы не стал напиваться уже с утра. Я налил ей большой бокал виски. Я был так рад ее видеть, я с таким нетерпением ждал нашей следующей встречи – хотел подарить ей медальон с ее миниатюрным портретом, – а теперь у меня вдруг появилась возможность преподнести ей подарок уже сейчас. Кэролайн сказала, что пришла потому, что ей нужно мне что-то сказать и кое о чем попросить. Я сразу понял, что мне не понравится то, что она собирается мне сказать, но я же не мог заткнуть уши.

– Каспар, знаешь, я думаю, нам лучше вообще не встречаться какое-то время. Эти встречи, они только мучают нас обоих. Меня пугает твой взгляд. Взгляд голодной гиены. Прости, пожалуйста, но я уже не могу. Мне нужна передышка. Это не навсегда. Я тебя очень прошу, дай мне месяца два или три. У нас будет время подумать, посмотреть, что и как. Понять, что мы чувствуем друг к другу. Я не хочу потерять тебя, Каспар. Я очень надеюсь, что ты останешься моим другом. Мне сейчас так нужна дружеская поддержка.

Я встал перед ней на колени и положил голову ей на колени.

– Не хочу быть твоим другом. Хочу быть любимым муж-иной. Без любви я никто, – сказал я.

Он рассеянно провела рукой по моим волосам.

– То, что ты называешь «любовью», для тебя это только учение. Неужели ты сам этого не понимаешь? Или тебе нравится быть несчастным?

– Лучше я буду несчастным с тобой, чем счастливым с кем-то другим. Я не стремлюсь к счастью. Оно мне не нужно. Мне нужна ты.

– А обо мне ты подумал? Если ты не стремишься к счастью, значит, я тоже должна страдать?

– Ты страдаешь не из-за меня. Это все из-за Клайва. И не возражай мне, не надо. Я все вижу и все понимаю. У тебя постоянно заплаканные глаза. Ты раньше такой не была.

Она тяжко вздохнула. Она часто вздыхала в последнее время.

– Ничего ты не понимаешь. И ты меня совершенно не знаешь.

– Ты сама не даешь мне себя узнать. Если бы ты согласилась со мной переспать, тогда, может быть, мы бы узнали друг друга лучше. Нам надо сблизиться по-настоящему…

Теперь ее голос звучал раздраженно:

– Нет, ты действительно помешался на этой мысли… затащить меня в койку. А если бы я согласилась с тобой переспать, что бы тогда изменилось?

Я не знал, что на это ответить. Лучше всего было бы промолчать, но меня понесло:

– Тогда что тебя держит, если тебе все равно? Ты могла бы со мной переспать, а потом мы бы остались друзьями, платоническими или какими захочешь. Чего ты боишься? Лишиться своей драгоценной девственности?

– А кто сказал, что я все еще девственница?

Ее голос вдруг сделался жестким. Она столкнула с колен мою голову и резко встала.

– К твоему сведению, я никакая не девственница. Я еще не уверена, но, по-моему, я беременна. Я поэтому и пришла. Хотела тебя попросить о помощи, но я уже вижу, что помощи ждать не приходится. Как я уже говорила, нам лучше не видеться. Может, когда-нибудь… месяца через три, через четыре… когда ты успокоишься, мы с тобой поговорим. А сейчас я ухожу.

Она шагнула к двери. Я преградил ей дорогу и прижал к столу, отчего маятники моего «вечного двигателя» беспорядочно закачались.

– Хоть поцелуй меня на прощание. Она быстро чмокнула меня в щеку.

– Раньше ты целовала меня по-другому, – я схватил ее за плечи и хотел поцеловать в губы, но она не далась.

– Не уходи. Если сейчас ты уйдешь, я покончу с собой, -сказал я.

Она сбросила с плеч мои руки и пошла к двери. Я обежал стол с другой стороны и бросился на пол, загородив дверь своим телом.

– Дай мне поцеловать твои ноги. Какой от этого вред? Если теперь мне нельзя целовать тебя в губы, дай мне хотя бы поцеловать твои ноги, – я рванулся к ее ноге.

Потом я поднял глаза и увидел ее лицо. Оно было словно застывшая маска ненависти и презрения. Кэролайн увернулась и, перешагнув через меня, растворилась во тьме на лестнице. Я не помню, что было потом. Я много пил, это точно, и в какой-то момент вышел из дома. Наверное, я пил где-то еще. Проснулся я на рассвете, замерзший и грязный, на траве в маленьком сквере в Восточном Лондоне.

Я вернулся домой, принял ванну, потом сбегал на почту, чтобы кое-кому позвонить, и в банк – снять деньги со счета. До Кройдонского аэропорта я добирался сперва на метро, потом на такси. Моими попутчиками в аэроплане были, по большей части, серьезные дяди в дорогих меховых пальто. Должно быть, торговцы оружием. Англия с ее аккуратными квадратиками полей и пестрыми лентами пригородных застроек осталась далеко внизу. Но мне не было дела до Англии и до других пассажиров. Я сидел, то и дело прикладываясь к своей фляжке с виски, и напряженно думал.

Все было плохо, по-настоящему плохо, и очень неправильно. Мир вообще устроен неправильно, но я пытался решить для себя, насколько все это необратимо, и можно ли что-то исправить. Мне так хотелось вернуться обратно во времени и пространстве – в то «туда» и «тогда», где Кэролайн все еще любила меня, и если бы в какой-то момент я повел себя по-другому, то сейчас, я уверен, все было бы иначе. Но где он, тот переломный момент из прошлого, который мог все изменить? Он был явно раньше вчерашнего кошмарного разговора. И явно раньше той ночи на новогоднем Балу Искусств в Челси, когда я уже знал в глубине души, что она меня больше не любит. И даже в Париже, хотя там все было хорошо – вроде бы хорошо, – у меня все равно было смутное ощущение, что что-то не так. И после нашей поездки в Брайтон с Элюарами… ведь я же заметил, что Кэролайн на обратном пути была, нет, не грустной, но странно задумчивой, как будто что-то ее угнетало. На самом деле, я предпочел бы вернуться на открытие Выставки сюрреалистов в галерее Нью-Барлингтон, но до того, как мы отправились на Трафальгарскую площадь, где к Кэролайн подошел этот Клайв Джеркин. В идеале, я бы вернулся в тот миг, когда Кэролайн прижала меня к стене и объявила: «Я тебя люблю».

Аэроплан накренился над устьем Темзы. Я закрыл глаза и попробовал сосредоточиться. Я же из «Серапионовых братьев», а мы в братстве верим, что воображение – великая сила, которая преобразует реальность и позволяет нам выходить за пределы пространства и времени. Сейчас я открою глаза и окажусь в галерее Нью-Барлингтон, с бокалом вина в руке, и услышу, как Поль Элюар прочитает свое: «Une femme est plus belle que le monde ou je vis…» Я окажусь в галерее и, вероятно, не буду помнить ни новогоднего Бала Искусств в Челси, ни вчерашнего разговора с Кэролайн, когда она объявила о своей вероятной беременности, ни этого вылета из Кройдона – я все забуду, но это будет блаженное беспамятство.