Его статья «Агностицизм; возражение критикам», несомненно, являет собою нечто куда более внушительное и воинственное, чем «скромное содействие». Доктор Уэйс утверждал, будто ядром христианского учения являются Нагорная проповедь и «Отче наш». Прекрасно; Гексли принялся дробить это ядро: в евангелиях по-настоящему не существует единого мнения ни об «Отче наш», ни о Нагорной проповеди.

В этой полемике, как и во всем прочем, Гексли выступает как детерминист. Рядом с величием исторических сил для человеческого — или сверхчеловеческого — величия не остается места.

В то же время растущая неприязнь к сентиментализму в политике и в богословии побудила его высказать сдержанное одобрение кальвинизму старомодного образца.

«Учения о предопределении, о первородном грехе, о прирожденной греховности человека и погибели, уготованной большей части рода людского; о первенствующей роли лукавого в мирских делах, об изначальной низменности земного, о злокозненном Демиурге, подвластном всеблагому и всемогущему господу, лишь недавно себя явившему, — при всем своем несовершенстве все эти учения, по-моему, значительно ближе к истине, чем общераспространенные „либеральные“ измышления, будто все младенцы рождаются на свет хорошими, а ежели таковыми не вырастают, виной тому дурной пример растленного общества; будто достичь этического идеала дано всякому, стоит лишь постараться; будто любое частное зло служит всеобщему благу, — и прочие радужные выдумки наподобие той, что рядит „провидение“ в тогу отеческого человеколюбия и велит нам верить, будто в конце концов все образуется (соответственно нашему пониманию).»

Этот отрывок дает представление, до каких высот полемического искусства способен был подняться Гексли, когда ему удавалось отрешиться от рассуждений о гергесинских свиньях. Современные веяния романтизма он воспринимал особенно остро — видно, не зря он изучал в это время Руссо.

В 1890 году пришлось снова разнести в пух и в прах каноника Лиддона, который отстаивал божественную непреложность Ветхого завета лишь на том основании, что он-де — неотъемлемая основа системы христианства. В статье «Светочи церкви и светоч науки» Гексли признает, что, к несчастью, известная часть того, о чем повествуется в Ветхом завете, действительно неотъемлема от христианского богословия. И затем открывает огонь по измышлению насчет всемирного потопа сперва из своих испытанных научных орудий, а потом с помощью великолепной, новенькой, тщательно замаскированной батареи из арсенала археологических данных о Вавилоне. Последнюю часть статьи он посвятил доказательству того, что о потопе, будь он всемирным или хотя бы местным, не может быть речи, а если так, то долой его с церковной кафедры и из христианских учебников и энциклопедий[253].

В ту осень Гладстон объединил свои статьи о библии в книгу и издал под названием «Несокрушимая твердыня священного писания». Всякий критический разбор библии он расценивал как нечто не относящееся к сути дела, все свои прежние аргументы выдвинул вновь как нечто неопровержимое, предсказал быстрый закат скептицизма и под конец отпустил колкость по адресу Гексли, которому после двух тысячелетий разнотолков выпало на долю, исследовав случай с гергесянскими свиньями, вывести господа бога на чистую воду как «обыкновенного злоумышленника и нарушителя законов». Гладстон объяснил, что страна Гергесинская принадлежала иудеям. Свинопасам ни к чему было разводить свиней: они не имели права употреблять в пищу свинину. Значит, Иисус имел все основания уничтожить их добро. Определенно в части несокрушимости ни одна твердыня не могла бы поспорить с черепом Великого Старца.

Перспектива вновь скрестить мечи с Гладстоном привела Гексли в такой восторг, что, ему в пору было чуть ли не благодарить за оскорбление. Очерк «Ревнители истины о свином стаде» так и брызжет веселостью, изобилуя метафорами, острыми, как нож, которым снимают скальпы, разящими, как томагавк, и мудрыми, как трубка мира. Лишь написав несколько страниц, автор исполняется серьезности, подобающей при осуждении коварства и невежества. Вслед за тем, как нетрудно догадаться, он доказывает, что страна Гергесинская принадлежала грекам и что оспаривать истинность какого-то случая, описанного в Новом завете, еще не значит бросать тень на личность Иисуса.

Однако уже настало время, когда стратегия Гексли — разить христианство в самое слабое место — стала оборачиваться против него самого. Демонология в евангелиях представляет собой достаточно важный вопрос, личность Иисуса — очень важный. И все же, когда два знаменитых человека без конца пререкаются о свиньях, они рискуют оказаться в смешном положении. Уже было отмечено в печати, что в таком возрасте можно бы найти более подходящее занятие. Гексли был склонен с этим согласиться, но перебранка тем не менее продолжалась. В «Девятнадцатом веке» за февраль 1891 года Гладстон принес ему извинения за свои выпады, но так высокомерно, что Гексли, поразмыслив на досуге, решил, что этого нельзя стерпеть, и разразился возмущенной статьей о «Полемических приемах мистера Гладстона». Как ни прискорбно, ему и тут не удалось обойтись без пресловутых свиней. Под конец он сделал отчаянную попытку придать им философское значение. Религия, этика, прогресс — все было поставлено в зависимость от того, как люди отнесутся к гергесинским свиньям. А людям гергесинские свиньи надоели. Полемика иссякла, пав жертвой собственной нелепости.

Создается такое впечатление, что, чем сильней одолевали Гексли годы и усталость, тем ожесточенней он воевал. Во всяком случае, в это же время он вел яростные словесные бои против «Армии спасения». Какая-то дама собралась пожертвовать тысячу фунтов на осуществление программы генерала Бутса[254], изложенной в «Беспросветной Англии», но спохватилась и решила сначала узнать, как на это посмотрит Гексли. Гексли бросил взгляд на Армию спасения, потом на работу Бутса «Беспросветная Англия и выход из положения» и внезапно с содроганием убедился, что им открыто грозное национальное бедствие. Религиозное рвение в сочетании с культом Кибелы — скверная штука. Но во сто крат хуже религиозный фанатизм с военной организацией. Свои соображения он изложил на страницах «Таймс» в письмах, полных убедительных предостережений и ссылок на развращенность францисканцев и козни иезуитов.

На собственную роль в подобных схватках он склонен был смотреть не без сентиментальности.

«Может показаться, что выступать против „Армии спасения“ — значит пуститься на заведомо гиблое дело, — писал он своему сыну Леонарду, — но, если уж известный тебе старый пес во что-нибудь или в кого-нибудь запустит зубы, он челюстей не разожмет; такое у него всегда было правило, и менять его он не собирается. А тут самое главное — вцепиться мертвой хваткой…

Кстати, и „Таймс“ держится молодцом. Мир этот, в общем, не слишком приятное местечко, и все-таки в сокровенной глубине его, как проповедовал старик Карлейль, заложена правда, и она непременно выйдет наружу, надо только набраться терпения».

На этот раз предпринятая им кампания получилась и бесцветной и безуспешной. Письма, на первых порах яркие и живые, написанные в порыве обличительного азарта, скоро завязли в мелочной трясине голословных утверждений и опровержений. Несколько раз Гексли порывался под благовидным предлогом ретироваться, и, как назло, в утреннем выпуске непременно объявлялся новый противник. А тем временем «Армия спасения» благоденствовала как ни в чем не бывало, и генерал Бутс еще дожил до таких времен, что был официально приглашен на коронацию Эдуарда VII.

В литературном отношении статьи вроде «Агностицизма», «Агностицизма и христианства» по насыщенности, по блеску, по непреходящей злободневности уступают более ранним, не столь полемичным сочинениям, таким, как «Кусок мела» или «Гуманитарное образование».

Однако разрушение всегда выглядит эффектно, а войне с силами небесными — как бы небрежно и наспех она ни велась — всегда присуще нечто сатанински величественное. И потому оказалось, что Гексли — пожирателя епископов — знают больше, хоть, правда, читают меньше, чем Гексли — просветителя и сановника от науки.