В 1876 году в дом Дарвинов стихийным бедствием вновь вторглась молодая жизнь. Фрэнк женился, потерял жену и вернулся с маленьким сыном в Даунс-Хаус. Эмма принялась за новые обязанности деятельно и отважно, хотя, по мнению Генриетты, внезапная смерть невестки унесла частику ее неустрашимости и душевного покоя. В ее упоминаниях о малыше чувствуется озабоченность и восторг, но восторг преобладает: «Он у нас… похож на далай-ламу, — сообщала она Генриетте, — такой он важный».
Между младенцем и стариком сразу установились непринужденные и доверительные отношения. Шекспир, возможно, и утратил способность будить отклик в душе Чарлза, но дети — отнюдь нет. Чистое удовольствие было видеть напротив себя за столом личико малыша. «Они с Бернардом имели обыкновение сравнивать свои вкусы: к примеру, какой сахар лучше — колотый или песок, и тому подобное, и всегда приходили к одному выводу: „Ну, известное дело, мы во всем сходимся“».
Беспокоил Чарлза и Эмму их старший сын. Уильям, преуспевающий банкир, жил в Саутгемптоне: застенчивый, располагающий к себе, с ровным, покладистым нравом. Он грешил только одним недостатком: был холостяк. Неужели ему суждено стать вторым Эразмом? Как и его дядя, Уильям любил уединение, книги. Когда Эмма уговаривала его жениться, он приводил традиционное возражение:
— Да, но тогда у меня совсем уж не останется времени на себя.
Впрочем, в минуты, когда ему случалось оторваться от книги, его, по-видимому, посещали матримониальные помыслы — во всяком случае, в 1877 году он обручился с Сарой Седжвик, свояченицей Чарлза Элиота Нортона, элегантного бостонца и утонченного англофила.
Твердо веря, что Уильям счастливо избежал злой участи и сумел покорить необыкновенное создание, Чарлз послал Саре неподражаемое, сердечное и смиренное письмо, какие умел писать он один: «Я много лет не видел женщины, которая так нравилась бы мне и внушала такое высокое уважение, как Вы», — писал он. Признав, что Саутгемптон действительно скучноват, он скромно отметил, что зато Уильям — нет. Мало того:
«Я могу смело сказать, не погрешив против истины, что никогда в жизни Уильям ни словом, ни делом не причинил мне хотя бы минутного огорчения или заботы. У него чудесный характер, нежная душа, он обожает доставлять людям маленькие радости. Мое величайшее желание, чтобы Вы с ним были счастливы, а за то, что Вы согласились взять его в мужья, благодарю Вас от всего сердца».
Сара — живое свидетельство того, как в Дарвинах при всей их естественности сильны были почитание приличий и чинной добродетельности. Девица она была неглупая, живая, но ханжа и святоша со страстью разыгрывать из себя высоконравственную подвижницу, а страсть эту в тот прозаический век нельзя было утолить иначе, как только став образцово-томной дамой. Идеала, ради которого стоило бы умереть, у нее не было, и потому она жила, чтобы соорудить из своего с Уильямом существования обелиск, благопристойности. Супруги занимали просторную, до отвращения безукоризненную виллу в поздневикторианском стиле, с газонами, подъездной аллеей, вечнозеленой араукарией, зеркальными стеклами в окнах и звонками, на которые тотчас являлись лакеи. Дом в отличие от Сары не вызывал у Чарлза восторга. Когда ему как-то случилось пробыть там несколько часов одному, он собрал все безвкусные безделушки, какие попались на глаза, и расставил в одной комнате. Когда вернулись Уильям с Сарой, он, посмеиваясь, повел их по своей кунсткамере.
По-видимому, Уильям, как и его дядюшка Эразм, обладал талантом спокойного и вдумчивого поклонения. Во всяком случае, и тот и другой определенно умели найти подход к Карлейлю. Среди дарвиновских писем одно из самых обворожительных — письмо Уильяма к матери, в котором он описывает прогулку в карете с престарелым трансценденталистом. Под лучами теплого, сочувственного Уильямового понимания растаяли хмурые, темные тучи на заиндевелом челе, раскрылось гордое и недоверчивое сердце, острый язык перестал быть рабом собственного сатирического мастерства. Карлейль рассказывал, с каким невероятным трудом он переписывает заново первый том «Французской революции» после того, как рукопись по ошибке сожгла горничная Джона Стюарта Милля. Писать без своих черновиков, без выписок — все равно что пытаться взлететь без крыльев. Он говорил, что сошел бы с ума от скверны и непостижимости этого мира, если бы не целительная дружба с Гёте. Доводилась ли Карлейлю когда-нибудь перечитывать собственные труды? Как же, вот «Фредерика» перечел, все одиннадцать томов от корки до корки (доказав тем самым, что подобные книги можно не только писать, но и читать). Все это и многое другое говорилось с полной откровенностью и благодушием, беда только, что бессмертные изречения то и дело терялись в грохоте колес. Прощаясь, Карлейль спросил у Уильяма, как поживает Чарлз, и не преминул выпустить когти, заметив с усмешкой: «Происхождение видов для меня не значит ровным счетом ничего».
У Чарлза в поздние годы личные отношения с пророком культа героев сложились не так удачно. Карлейлю было трудно переварить обезьян, а Дарвин не очень-то переваривал Карлейля, в особенности после «Воспоминаний», в которых братьям Дарвинам мимоходом и покровительственно отводится одна страничка для того, чтобы комплиментом туманному глубокомыслию старшего принизить честно заработанную славу младшего.
«В очень скором времени нас отыскал Эразм Дарвин, любопытнейший из смертных («мол, прослышал, что Карлейль в Германии» и т. д.), и с тех пор пребывает в друзьях дома, тихий, искренне привязанный, хотя в последнее время навещает нас все реже: неважно со здоровьем, да и я так занят, и тому подобное. Есть в нем что-то особенное, некая саркастическая проникновенность, это один из самых честных, поистине настоящих и скромных людей на свете. Он брат Чарлза Дарвина… и я, пожалуй, предпочту его младшему брату в смысле широты ума — жаль, что по слабости здоровья он безнадежно обречен на молчание и терпеливое бездействие».
Дарвин в «Автобиографии» отдал Карлейлю должное и тем с ним сквитался. Карлейль умеет говорить, но говорит он слишком много. Дарвин не без злорадства вспоминает, как прославленный сочинитель заставил на званом обеде замолчать целое общество — и в том числе двух завзятых рассказчиков — грандиозной проповедью о пользе молчания. Карлейль невоздержан в насмешках, и насмешки у него, судя по «Воспоминаниям», слишком часто идут от души. Впрочем, он действовал из самых лучших побуждений. Его описания людей и вещей неподражаемы по силе изображения, но отнюдь не всегда по достоверности. Он был огромного влияния моралист и при этом не знал разницы меж правдой и правом сильного.
В 1877 году Кембридж от щедрот своих даровал науке престиж, эволюции — ортодоксальность, а Чарлзу Дарвину — почетную степень доктора права. Присуждение этой степени — одно из самых достопамятных событий в университетской истории — выглядело не то как торжественный обряд, не то как студенческие беспорядки. Когда Эмма вошла в боковую дверь со своей дочерью Бесси и двумя младшими сыновьями, в зале заседаний ученого совета творился ад кромешный: шум, духота, давка, люди стиснуты со всех сторон, как сельди в бочке. Студенты забили проходы, облепили статуи, взгромоздились на подоконники. Залихватские свистки перемежались с оглушительными рукоплесканиями. Но вот под эскортом членов ученого совета в пышных облачениях вышел Чарлз — вылитый Чосер: белая борода, великолепная алая мантия. Зал содрогнулся от грома оваций, и Эмма совсем было приготовилась увидеть, как ее муж, при его-то чувствительности и робости перед толпою, поникнет и сгинет ни за грош. Ничего похожего. Он сидел и с самой милой улыбкой ждал вице-канцлера. Тем временем тяжкие стоны из зала возвестили приход нелюбимого инспектора, и тот отвечал на них хмурой и злобной гримасой — «никуда не годная тактика», замечает умудренная богатым опытом Эмма. В это время студенты на хорах протянули с одного конца яруса на другой какие-то веревки, и Эмма не очень удивилась, когда в воздухе повисла сначала обезьянка, а потом большое, перевитое лентами кольцо, призванное, как она догадалась, изображать собою недостающее звено меж человеком и обезьяной. Последовал новый шквал, свистков и приветственных воплей в адрес «наших предков», и под этот нестройный шум вышел вице-канцлер. Какие-то двое с серебряными жезлами провели Чарлза по проходу. С длинной речью выступил «публичный оратор» — речь показалась Эмме чрезвычайно нудной и была прервана посредине бодрым напутствием из публики:
