Я оглянулся. Стоял октябрь, и деревья в горах над берегами Ханбулана — дзельква, железное, каштанолистный дуб — уже пылали и тепло желтели. Затопленное ущелье, на излете сходящее к чайным плантациям и цитрусовым садам, было полно недвижной дымки влажного горного леса, гостеприимного и проходимого, сообщавшего всему вокруг покой. Я часто вспоминал потом это состояние в горах — совершенную душевную ровность, отрицающую будущее и прошлое; состояние это на всю жизнь по неизвестной причине оказалось связано с безгрешностью.
В особенные минуты мне было важно свериться с Хашемом. Но сейчас он отчего-то нервничал: тревога мелкими штришками напряжения искажала его лицо.
Я поглядывал на безмятежного Столярова, который по-стариковски сидел на корточках, закрыв глаза на солнце, и ни о чем не волновался.
Через минуту показался тот же парень, пригласил войти. Небольшой дворик, заросший виноградом, низкий стол. Вышел хозяин — гладковыбритый, в рубашке и в джинсах, человек лет тридцати (это сейчас я понимаю, что тридцати — тогда никакого понятия о связи возраста и внешности я не имел). Но точно помню его лицо, стройную фигуру.
И настоящие тертые джинсы небесного цвета! Джавад отлично говорил по-русски. Строгий и сдержанный, но говорящий охотно и явно довольный знакомством со Столяровым, известной личностью, он казался в этой горной местности инопланетянином. «Это мои юнги», — рекомендовал нас Столяров. Нам прислуживали парни, по виду старшеклассники, с почтением исполнявшие тихие приказания Джавада. Что-то необычное царило в этом доме. Во-первых, в тех домах, в которых мы бывали, прислуживали женщины. Во-вторых, как-то уж слишком рабски прислуживали юноши, слишком заговорщицки звучал тихий голос хозяина, словно говорились не простые слова — подай, принеси, унеси, вытри, помой, — а сообщался вместе с ними какой-то иной смысл. Хашем был подавлен. Я снова посматривал на Столярова, он уже не был безмятежен, борода его перестала улыбаться. Из бассейна, который был тут же в углу двора и сверкал глазурью керамической плитки (в точности такой же был облицован туалет в нашей школе), принесли прохладный арбуз. Слуга срезал верхушку и унес после объяснения хозяина, что эта часть плода предназначается Богу. Мы получили по скибке. Джавад тем временем омыл руки и стал перелистывать книгу, врученную ему Столяровым. Наконец он что-то сказал, и слуга вынес полотенце, из которого Джавад выпростал пачку денег. Марганцевого цвета двадцатипятирублевками он отсчитал Столярову тысячу. Мы не могли оторваться от пальцев Джавада, с красивыми овалами крупных ногтей, медленно хрустящих купюрами. Вид денег, кажется, успокоил Хашема, он шевелил губами, считая. Столяров был взволнован. Он попросил газету, чтобы завернуть заработок.
— В этом доме газет не было три века, — улыбнулся Джавад. — И, надеюсь, не будет никогда.
Вместе с нами в лагерь спустились слуги Джавада и забрали оставшийся священный груз.
— А что это за человек — Джавад, кто он? — спросил я вечером у костра Александра Васильевича.
— Джавад — потомственный суфий, суфийский шейх. Те парни — его ученики, мюриды, дервиши, отказавшиеся от самостоятельной жизни для того, чтобы постичь Бога. Джавад содержит ханаку: зимой в его доме собираются дервиши со всех концов Талышских гор и Мугани. Жалко, но у него скоро возникнут проблемы с Макиевским.
«Суф!» — восклицали мы после того похода, когда сталкивались с чем-то заслуживавшим восхищения.
«Суф!» — говорил я отныне, провожая взглядом Гюнель, узкие ее бедра, поражавшую высотой грудь.
И еще. Такое певучее, ошеломляющее ясностью и страстью выражение лица, пугающее своей природной дикостью, как у того дервиша, встреченного нами в горах, я потом однажды обнаружу у Хашема много лет спустя.
Глава двенадцатая
ЗАПОВЕДНИК
1
Как добраться от Ширвана до Баку? — Нет ничего проще. Достаточно выйти на сальянскую трассу рано утром, взмахнуть рукой, отшатнуться от вильнувшей машины, мчащейся с включенными еще фарами, — Ford Transit, Volkswagen или «Газель» тормознется, сдвинешь за собой дверь — «Салам!» — схватишься от рывка за сиденье, отряхнешь брючины от придорожной пыли, увидишь, как разбегается резко степь за окном, дрожит вблизи и вдали — ползет величаво, закругляется плоскостью великого немого гончара; свет теплеет из сумерек, расходясь повыше зарей. В маршрутке царит единение — сельчане, все как один в новеньких костюмах, выглаженных, открахмаленных до хруста рубахах, герои опрятности, закуривают одновременно, не вразнобой, и водитель спешит не отстать: сельчане мчатся в Баку, малознакомую столицу, единственное место заработка.
2
Директор ожерелья заповедников — немец из Восточной Германии по фамилии Эверс. Ездит на стареньком джипе с иностранными номерами. Нянчится с ручной злобной макакой, паясничающей на заднем сиденье джипа.
Главный бухгалтер Ширвана — Эльмар Керимов, 29 лет, симпатичный молодой человек с рыхловатой фигурой — полные бедра, слабые плечи, но лицом сухой и ясный. Разговаривает со мной с интересом, но строго. Рассказал, как устроился в этот заповедник — никогда зоологией не интересовался, но закончил факультет менеджмента.
— Я — турок, — говорит Эльмар. — Но это ничего не значит. Многие нас обвиняют в высокомерии. Это неправда.
Эльмар любит поговорить о божественном. В его кабинетике (офисе, как он выражается) висит молельный коврик.
Эльмар встает из-за стола, когда входит Хашем.
Вороная ассирийская щетина. Курчавая сильная грудь, рубашка расстегнута на две пуговицы. Он красив тем типом восточной красоты, которая не содержит слащавости. Курил, положив ногу на ногу, отводя дымящуюся сигарету от лица, зажав ее по-особенному в трех пальцах, густые длинные ресницы смягчали огромный черный блеск глаз, подбородок чуть приподнят, строгий, безупречный строй черт, растаманская шевелюра…
Хашем стал говорить сразу, будто еле дождался меня. Я еще толком не мог поверить в то, что его вижу, слышу, а он тащил меня за шиворот. Я просил разъяснений, он сбивался, повторялся, скакал по смежным областям, наконец мы вместе сбивались на то, что наперебой вспоминали знакомых и соседей. Хашем рассказывал, иногда прерываясь от смущения или от того, что вдруг задумывался, насколько мне безразлично то, что он говорит, какой в дальнейшем будет толк от того, что я услышу его рассказ.
…Старшие егеря — хорошие крепкие мужики, иногда выпивохи: один с сильными руками и добродушной неспешной речью, другой черненький лысоватый, очень добродушный, всегда охотно говорит по-русски, скучает по империи. Зовут Тимур, плавал всю молодость на торговых судах, получал чеки, все было отлично. А теперь — пшик.
— Советский союз был рай. А сейчас, я тебе честно скажу… — Тельман понизил голос и оглянулся с хитрецой. — Я тебе так скажу. Если будет война с Россией — никто воевать не пойдет. Все сразу пойдут сдаваться. Я точно тебе говорю.
Самый страшный начальник в окрестностях — друг директора-немца, министр экологии. Правда, его здесь видят не чаще, чем раз в полгода. Очень строгий. Но и он уважает Хашема. Регулярно приезжают комиссии, особенно в последнее время в связи с птичьим гриппом. Птицы тут перелетные, инфекция со всех краев света, особенно из Азии.
Однажды уже на подъезде к домику егеря увидели: кто-то метался в белых одеждах. Арабы?!
Оказывается, это член комиссии, известный ранее даже в союзном масштабе эпидемиолог: надев защитный костюм и респиратор, он носился по краю тростника, за ним бежал коротконогий толстенький человек в охотничьем обмунировании, тирольской шляпе и поясе с патронташем. Вдруг он вскинул двустволку и — жахнул дробью. Дробь бьет негромко, будто резко пучком веток рассекается воздух.
Эверс — директор союза заповедников, непосредственный начальник Хашема, человек вежливый, но упрямый. Его идеей фикс был непременный подсчет и учет вверенных ему хозяйств. Эверс желал, чтобы было учтено все — орланы-белохвосты, стрепеты и джейраны. Ему не давал покоя вопрос — куда девалась сирийская чесночница, каковая согласно описи 1986 года встречалась на маршрутах № 4, № 7 и № 14 — 7, 5 и 9 раз соответственно.
