Семья Дельфийски перестала скрываться и приехала к Бобу под защиту поселка Гегемонии, Греция входила в Варшавский договор, и возврата домой для них не было. Приехали и родители Питера, чтобы не быть легкой мишенью для каждого, кто захочет до Питера добраться. Он нашел им работу в Гегемонии, и если они были недовольны переменой жизни, то никак этого не показывали.

Семья Арканян тоже покинула родину и с радостью приехала туда, где их детей не украдут. Родители Сурьявонга тоже смогли выбраться из Таиланда, переведя семейное состояние и семейный бизнес в Риберао-Прето. Прибыли и другие семьи, связанные с тайцами армии Боба или индийскими выпускниками Боевой школы, и вскоре в окрестностях португальская речь стала редкостью.

Об Ахилле ничего не было слышно. Оставалось предполагать, что он вернулся в Пекин. Возможно, он тем или иным способом пробирался сейчас к власти. Но хотелось думать тем сильнее, чем дольше продолжалось молчание, что китайцы, поработав с ним, достаточно хорошо его узнали, чтобы не допускать к рулю.

Пасмурным зимним июньским днем Петра шла по кладбищу города Араракуара, всего в двадцати минутах на поезде от Риберао-Прето. Она специально подошла к Бобу с той стороны, откуда он мог ее видеть. И встала рядом с ним, глядя на надпись.

— Кто здесь лежит? — спросила она.

— Никто, — ответил Боб, ничуть не удивившись ее появлению. — Это кенотаф.

Петра прочла имена.

Недотепа.

Карлотта.

И больше ничего.

— Где-то есть табличка в Ватикане, — сказал Боб. — Но тела не нашли, так что похоронить ее не могли нигде. А Недотепу кремировали люди, даже не знавшие, кто она. Эту идею мне Вирломи подсказала.

Вирломи поставила кенотаф для Саяджи на небольшом индуистском кладбище, которое уже было в Риберао-Прето. Тот кенотаф был несколько более детален — годы рождения и смерти и надпись «Достигший сатьяграхи».

— Боб, — сказала Петра, — ты с ума сошел, что сюда явился. Без телохранителя. Табличка стоит так, что убийцы могут навести оружие еще до твоего появления.

— Знаю, — ответил Боб.

— Мог хотя бы позвать меня с собой.

Боб медленно повернулся. У него на глазах были слезы.

— Это место моего стыда, — сказал он. — Я очень старался, чтобы твое имя здесь не появилось.

— Почему ты так говоришь, Боб? Здесь нет стыда. Здесь только любовь. И вот почему мне место здесь — вместе с другими одинокими девушками, которые отдали тебе свое сердце.

Боб повернулся к ней, обхватил ее руками и заплакал у нее на плече. Он уже достаточно вырос, чтобы достать до плеча.

— Они спасли мне жизнь, — сказал он. — Они дали мне жизнь.

— Так поступают хорошие люди, — ответила Петра. — А потом они умирают, все и каждый. Вот это действительно стыд и позор.

Он коротко рассмеялся — то ли ее неуместной веселости, то ли своему плачу.

— Ничего ведь не длится долго?

— Они все еще живы в тебе.

— А я в ком жив? Только не говори, что в тебе.

— Могу сказать. Мою жизнь спас ты.

— У них не было детей, у обеих, — сказал Боб. — Никто никогда не держал их так, как держит мужчина женщину, никто не заводил с ними младенца. Им не пришлось увидеть, как их дети вырастают и сами заводят детей.

— Сестра Карлотта сама это выбрала.

— А Недотепа — нет.

— У них у обеих был ты.

— Вот в чем тщета всего этого, — ответил Боб. — Единственный ребенок, который у них был, — это я.

— Значит… значит, твой долг перед ними — продолжить род, завести детей, которые будут помнить их ради тебя.

Боб смотрел в пространство.

— У меня есть другая мысль. Я расскажу о них тебе. А ты — своим детям. Сделаешь? Если ты мне это обещаешь, то я думаю, что смогу все это выдержать. Они тогда не исчезнут из памяти после моей смерти.

— Сделаю, конечно, Боб. Но зачем ты говоришь так, будто твоя жизнь уже кончена? Она же только начинается. Посмотри на себя, ты вытягиваешься, скоро будешь нормального мужского роста, ты…

Он положил руку ей на губы, нежно, прося замолчать.

— У меня не будет жены, Петра. И детей тоже.

— Почему? Если ты сейчас скажешь, что решил стать священником, я тебя сама украду и увезу из этой католической страны.

— Я не человек, Петра. И мой вид вымрет вместе со мной.

Она рассмеялась этой шутке. Потом заглянула ему в глаза и увидела, что это совсем не шутка. Что бы он ни имел в виду, он говорил всерьез. Не человек. Но как можно такое подумать? Кто больше человек, чем Боб?

— Поехали домой, — сказал Боб, — пока здесь кто-нибудь не появился и не пристрелил нас просто от нечего делать.

— Домой, — повторила Петра. Боб понял только наполовину.

— Ты уж прости, что это не Армения.

— Нет, Армения уже тоже не дом, — сказала Петра. — И Боевая школа не была домом, и уж точно не Эрос. Но здесь — здесь да, дом. В смысле, в Риберао-Прето. Но и здесь тоже. Потому что…

И тут она поняла, что хочет сказать.

— Потому что здесь ты. Потому что ты тот, кто прошел через все это вместе со мной. Ты понимаешь, когда я говорю. Знаешь, что я вспоминаю, Эндера. Тот страшный день с Бонзо. И день, когда я на Эросе заснула посреди боя. Ты думаешь, что на тебе лежит позор! — Петра засмеялась. — Но мне даже это с тобой вспоминать приятно. Потому что ты все это знал и все равно пришел меня выручать.

— Только долго шел, — сказал Боб.

Они вышли с кладбища к станции, держась за руки, потому что никто из них сейчас не хотел быть отдельно от другого.

— Есть у меня одна мысль, — сказала Петра.

— Какая?

— Если ты передумаешь — знаешь, насчет женитьбы и детей, запомни мой адрес.

Боб помолчал.

— Ага, понял, — сказал он наконец. — Я спас принцессу и теперь могу на ней жениться, если захочу.

— Таково условие.

— Ага, только интересно, что ты это сказала, лишь когда услышала мой обет безбрачия.

— Наверное, это с моей стороны некоторое извращение.

— К тому же это нечестно. Разве мне еще не полагается полцарства в придачу?

— У меня есть другое предложение, — сказала она. — Бери его целиком.

Как «Голос Тех, Кого Нет» — совсем другой роман, чем «Игра Эндера», так и «Тень Гегемона» отличается от «Тени Эндера». Мы больше не находимся, в тесных стенах Боевой школы или астероида Эрос, ведя войну против инсектоидных пришельцев. Теперь, в «Гегемоне», мы оказываемся на Земле и играем в некую игру, которая называется «Риск», но надо играть еще и в политику, и дипломатию, чтобы получить власть, удержать ее и найти себе место приземления, если вы его потеряли.

Конечно, больше всего игра этой книги напоминает классическую компьютерную игру «Роман о трех царствах», которая сама основана на китайском историческом романе, что подтверждает связи между историей, игрой и литературой. Историю движут непреодолимые силы и условия (есть потрясающая книга «Пушки, микробы и сталь», которую следует прочитать каждому, кто пишет книги на тему реальной или вымышленной истории, — чтобы понимать основные правила), но конкретно история складывается так, как складывается, по весьма личным причинам. Причины, по которым европейская цивилизация возобладала над местными цивилизациями американских индейцев, относятся к неумолимым законам истории. Причины же, почему именно Кортес или Писарро в конкретных битвах в конкретные дни победили империи ацтеков и инков, а не были разгромлены, как вполне могло случиться, связаны с личными свойствами этих конквистадоров, а также со свойствами и недавней историей императоров, которые им противостояли. И романист, в отличие от историка, имеет больше свободы вообразить, какие причины заставляют отдельных людей делать то, что они делают.

Это не должно удивлять. Движущие мотивы человека нельзя задокументировать — по крайней мере в какой-то окончательной форме. В конце концов, мы сами свои мотивы не очень хорошо понимаем, и если мы запишем то, что честно полагаем причиной своих действий, наши объяснения окажутся неверны полностью или частично, и уж во всяком случае, не полны. Так что даже когда историк или биограф имеет целую кучу информации, ему все же приходится делать неудобный прыжок через пропасть незнания, чтобы объявить, почему тот или иной человек сделал то-то и то-то. Французская революция неизбежно вела к анархии и последующей тирании по вполне понятным причинам и вполне предсказуемыми путями. Но что могло предсказать появление Наполеона или вообще единого диктатора с такими способностями?