Слезы его упали на алтарь. Он услышал шипящий звук и, изумленный, отпрыгнул в сторону. Капельки слез танцевали на поверхности алтаря, как вода на раскаленном железе, пока не испарились совсем.

«Господь отверг меня, – подумал священник. – Я принес обет служить Ему, чего бы Он ни испросил, но стоило Ему поставить трудную задачу, стоило приказать мне исполниться силы великих пророков древности, как я превратился в разбитый сосуд в перстах Господа. Я не могу удержать ту судьбу, что Он вливает в меня».

Дверь церкви отворилась, впустив внутрь порыв ледяного ветра. Холод вихрем промчался по полу и пустил дрожь по телу священника. Троуэр поднял глаза, в страхе думая, что явился ангел, ниспосланный наказать его.

Однако это был не ангел. То был просто Армор Уивер.

– О простите, я не хотел прерывать вашу молитву, – извинился Армор.

– Входите, – сказал Троуэр. – Только дверь закройте. Чем я могу помочь?

– Помощь нужна не мне… – начал Армор.

– Идите сюда. Сядьте. Рассказывайте.

Троуэр надеялся, что, посылая сюда Армора, Господь подает какой-то знак. Не успел он помолиться, как к нему за помощью обратился член его паствы – Господь Бог явно давал понять, что Троуэру отвержение пока не грозит.

– Дело в брате моей жены, – сказал Армор. – В мальчике, в Элвине-младшем.

Троуэр ощутил, как ледяной холод впился иглами в его плоть, пронзив до самых костей.

– Я знаком с ним. И что же за дело?

– Вы, наверное, знаете, он ногу покалечил.

– Слышал.

– А вам не случалось навещать его до того, как нога зажила?

– Мне недвусмысленно объяснили, что мое присутствие в том доме не приветствуется.

– Тогда я вам расскажу. Нога была в ужасном состоянии. Огромный лоскут кожи сорван. Кости переломаны пополам. Но два дня спустя рана зажила. Даже шрама не разглядеть. А спустя три дня он стал ходить.

– Может, рана оказалась вовсе не так страшна, как вы ее себе рисовали?

– Говорю вам, нога была переломана, а страшнее раны я не видел. Вся семья в мыслях уже хоронила мальчишку. Они и ко мне обратились – хотели приобрести гвоздей для гробика. Так они скорбели, так жалели, что я подумал, как бы не пришлось нам хоронить вместе с мальчиком его маму и папу.

– Значит, нога не могла зажить за несколько дней. Говорите, рана затянулась?

– Ну, не вся, поэтому-то я и обратился к вам. Я знаю, вы не верите во всякие предрассудки, но голову даю на отсечение, они исцелили парня ведьмовством. Элли говорит, он сам себя заколдовал. Даже ходить мог несколько дней, ступая на больную ногу. Но боль не отпускает его, и теперь мальчишка утверждает, где-то в его кости засела какая-то дрянь. Кроме того, у него началась лихорадка.

– Вот прекрасное и естественное объяснение происшедшему, – улыбнулся Троуэр.

– Вы думайте что хотите, но я лично считаю, парень вызвал своим ведьмовством дьявола, и теперь нечистый грызет его изнутри. Однако у нас есть вы, духовный слуга Господа Бога, и я подумал, может, вы изгоните дьявола именем Иисуса Христа.

Упомянутые Армором суеверия и колдовские штучки можно было не принимать во внимание, это все ерунда, но когда Уивер выдвинул гипотезу о поселившемся в мальчике дьяволе, Троуэр задумался. Смысл в этом присутствовал, и история полностью согласовалась с тем, что он узнал от Посетителя. Может быть, Господь хочет, чтобы Троуэр изгнал из ребенка сатану, освободил его от зла, а вовсе не убивал. Священнику представился шанс оправдать себя в глазах Небес и искупить продемонстрированное несколько минут назад безволие.

– Я схожу туда, – решительно произнес он. Взяв тяжелую накидку, он завернулся в нее.

– Но предупреждаю, никто из ихней семьи не просил, чтобы я приводил вас.

– Я готов встретиться с гневом неверующих, – ответил Троуэр. – Меня волнует мальчик – жертва дьявольских козней, а вовсе не его глупое суеверное семейство.

Элвин лежал на постели, лихорадка сжигала его огнем. Даже днем ставни были плотно прикрыты, чтобы свет не резал ему глаза. Они открывались только ночью, по настоянию самого Элвина, чтобы впустить в комнату немножко холодного, свежего воздуха, которым он жадно дышал. Поднявшись с постели, он увидел, что луга засыпал снег. Сейчас он рисовал себе, что его с головой покрывает белое одеяло снега. Так он хоть немного отвлекался от того пламени, что жарило его тело.

Частички лихорадки, поселившиеся внутри него, были слишком малы, недоступны взгляду. То, что он сотворил с костью, мускулами и кожей, было трудно, куда сложнее, чем увидеть трещинки в гранитном камне. Но он нашел путь в лабиринте тела, отыскал большие раны, заживил их. А сейчас он был бессилен – просто не успевал уследить за крошечными частичками, которые стремительно носились внутри. Результат он видел, но не видел его составляющих и, следовательно, не мог определить, как это происходит.

То же самое и с костью. Маленький кусочек ее дал слабинку, сгнил. Он ощущал разницу между больным местом и хорошей, здоровой костью, мог определить границы болезни. Но разглядеть, в чем дело, не мог. Не мог помешать рассозданию. А значит, должен был умереть.

В комнате он был не один. Все время рядом с его постелью кто-нибудь сидел. Он открывал глаза и видел маму, папу или какую-нибудь из сестер. Иногда дежурили братья, а это значило, что они оставили ради него своих жен и детей. Отчасти это утешало Элвина, но одновременно он чувствовал себя виноватым. Он уже стал подумывать, как бы умереть побыстрей, чтобы его близкие могли вернуться к обычной размеренной жизни.

Сегодня у него дежурил Мера. Увидев брата, Элвин поздоровался с ним, но больше разговаривать было не о чем. «Привет, как жизнь?» – «Да нормально, умираю помаленьку, а у тебя как?» Трудновато поддерживать такой разговор. Мера рассказал ему, как они с близнецами попытались вытесать малый жернов. Они выбрали камень помягче, чем тот, с которым работал Элвин, но все равно потратили уйму времени и сил.

– В конце концов мы бросили его, – сказал Мера. – Придется жернову подождать, пока ты встанешь на ноги, поднимешься на гору и сам вырубишь его.

Элвин не ответил, и с тех пор они не обменялись ни словом. Элвин просто лежал, потел и ощущал, как гниение в кости медленно, но верно распространяется. Мера сидел рядом и легонько сжимал его руку.

Вдруг Мера начал что-то насвистывать.

Этот звук поразил Элвина. Он настолько глубоко ушел в себя, что музыка, казалось, доносилась из далекого далека – ему пришлось вернуться назад, чтобы понять, откуда она исходит.

– Мера, – крикнул он, но голос подвел его, обратившись в шепот.

Свист прекратился.

– Прости, – сказал Мера. – Мой свист тебе мешает?

– Нет, – прошептал Элвин.

Мера снова принялся насвистывать. Мелодия была странной, Элвин ее ни разу не слышал – во всяком случае, не помнил ее. По сути дела, это вообще нельзя было назвать мелодией. Она ни разу не повторялась, а длилась и длилась, переливаясь из образа в образ, как будто Мера сочинял ее прямо сейчас. Элвин лежал и слушал, пока музыка не превратилась в карту, уводящую в дикую глушь. И он последовал за ней. Не то чтобы он увидел что-нибудь, как если бы ориентировался по настоящей карте. Он очутился в центре вещей, и стоило ему о чем-нибудь подумать, как он в мгновение ока оказывался там, где бродили его мысли. Он словно взглянул на собственный ум со стороны, обозрел свои прошлые мысли, касающиеся исцеления кости. Но теперь он взирал на них с расстояния – с вершины горы, с опушки леса, оттуда, откуда он мог увидеть нечто большее.

И он кое-что придумал – раньше эта мысль не приходила ему на ум. Когда его нога была сломана, а кожа сорвана, рана была открыта взгляду, но никто не смог помочь ему, кроме него самого. Ему пришлось исцелить ее самому, изнутри. А нынешняя рана, которая уносит его жизнь, не видна никому. Он хоть и видит ее, но ничего сделать не может.

Так, может быть, на этот раз кто-нибудь другой поможет ему. Забудем всякие скрытые силы. Прибегнем к старушке хирургии, к самому заурядному кровавому костоправству.