Кроме того, он приобрел много такого, о чем они и не догадывались. Тело, отдохнувшее от дорожной усталости и вечных синяков. Легкую походку. Добрые лица, которые навсегда останутся в памяти. И истории. Истории, скрытые в запечатанной части книги и написанные его собственной рукой. И правдивые рассказы, которые они занесли в книгу сами.

Хотя он честно расплатился с ними – во всяком случае попытался. Залатал крыши на зиму, переделал кучу мелкой работы. И что более важно, они увидели почерк самого Бена Франклина. Прочли фразы, написанные Томом Джефферсоном, Беном Арнольдом, Пэтом Генри, Джоном Адамсом, Алексом Гамильтоном – даже Аароном Бурром, перед дуэлью, и Даниэлем Буном, сразу после оной. До прихода Сказителя Миллеры были обыкновенной семьей, частичкой Воббской долины. Теперь они попали на огромное полотно, состоящее из великих историй. О Войне за Независимость Аппалачей. Об «Американском Соглашении». Они увидели собственный путь через глушь и леса, ниточкой вливающийся в великую картину, и почувствовали силу этого гобелена, сотканного из множества подобных нитей. Впрочем, нет, не гобелена. Скорее ковра. Доброго, прочного ковра, на котором будут основываться следующие поколения американцев. В этом была поэма, и когда-нибудь он напишет ее.

Он тоже кое-что им оставил. Любимого сына, которого выдернул прямо из-под падающего жернова. Искушаемого убийством отца, который обрел наконец силу отослать сына в другую деревню. Имя для ночного кошмара мальчика, объясняющее, что враг реален и существует на самом деле. Яростный шепот, убедивший раненого юношу исцелить себя.

И рисунок, выжженный на хорошей дубовой доске кончиком раскаленного ножа. Конечно, Сказитель предпочел бы вытравить его воском и кислотой на металле, но такие материалы в здешних краях были редкостью. Поэтому он выжег его, постаравшись, как мог. На картине был изображен юноша, попавший в плен сильной реки, запутавшийся в корнях плавучего дерева. Он задыхался, но глаза его бесстрашно смотрели в лицо смерти. В Академии искусств это незамысловатое творение было бы встречено всеобщим презрением. Но тетушка Вера разрыдалась, увидев картину, и прижала ее к груди, заливая слезами, похожими на последние капли легкого, завершающего грозу дождика. И отец Элвин, взглянув на нее, кивнул и сказал:

– Тебе явилось видение, Сказитель. Ты изобразил мальчика очень точно, хотя никогда не видел. Это Вигор. Мой сын.

После чего Миллер тоже расплакался.

Картину поставили на камин. «Это, разумеется, не шедевр, – подумал Сказитель. – Но здесь изображена правда, и рисунок значит для этой семьи больше, чем любой портрет – для жирного старого лорда или заседателя парламента в Лондоне, Камелоте, Париже или Вене».

– Вот и утро настало, – сказала тетушка Вера. – До заката путь неблизкий.

– Не вините меня за то, что я с неохотой покидаю ваш дом. Хотя я рад за оказанное доверие и не подведу вас.

Он похлопал по карману, внутри которого лежало письмо кузнецу с реки Хатрак.

– Ты не можешь уйти, не попрощавшись с мальчиком, – напомнил Миллер.

Сказитель оттягивал момент прощания как можно дольше. Но тут он кивнул, с сожалением покинул удобные объятия кресла у камина и зашел в комнату, где провел лучшие ночи в своей жизни. Элвин-младший уже проснулся и широко распахнутыми глазами смотрел на мир; на лицо его вернулись краски жизни, больше оно не искажалось от нестерпимых страданий и не теряло цвет. Но боль не спешила отступать, она по-прежнему таилась поблизости, и Сказитель догадывался об этом.

– Уходишь? – спросил мальчик.

– Да, попрощаться решил.

Элвин сердито взглянул на него исподлобья:

– Ты даже не дашь мне написать что-нибудь в твоей книге?

– Ну, не всякому это позволяется.

– А папе можно. И маме.

– Да, и Кэлли тоже.

– Да, Кэлли точно украсил книгу, – кивнул Элвин. – У него почерк, как у… как у…

– Как у семилетнего мальчишки, – пошутил Сказитель, но Элвин не улыбнулся.

– Почему тогда мне нельзя? Кэлли можно, а мне, значит, нет?

– Потому что в этой книге люди пишут о своем самом важном деянии или событии, что видели когда-то собственными глазами. Ты бы о чем написал?

– Ну, не знаю. Может, о жернове.

Сказитель скорчил рожу.

– Тогда, наверное, о своем видении. Ты сам утверждал, что оно очень важно.

– Да, и записано где-то еще, Элвин.

– Я хочу написать что-нибудь в твоей книге, – уперся Элвин. – Сам Бен Франклин оставил в ней свое предложение, я тоже хочу.

– Не сейчас, – возразил Сказитель.

– Но когда?!

– Когда ты как следует отчехвостишь этого Разрушителя. Вот тогда можешь писать в книге что захочешь.

– А если я с ним не справлюсь?

– Тогда и в книге никакого проку не будет.

На глаза Элвина навернулись крупные слезы:

– Но вдруг я умру?

Сказитель почувствовал, как легкий холодок пробежал по спине.

– Как твоя нога?

Мальчик пожал плечами. Моргнул, смахивая непрошенные слезы.

– Это не ответ, парень.

– Болит не переставая.

– Так и будет, пока кость не срастется.

– Кость уже срослась, – болезненно улыбнулся Элвин-младший.

– Тогда почему ты не встаешь с постели?

– Нога причиняет мне боль, Сказитель. Болит и болит. Там, в кости, засело что-то плохое, и я еще не понял, как излечить это.

– Ты справишься.

– Пока не получается.

– Один старый траппер как-то сказал мне: «Не думай долго, откуда лучше начать – с головы или с хвоста. Главное – содрать с пантеры шкуру, неважно как».

– Это присловие?

– Близко. Ты сумеешь. Не тем, так другим способом.

– Пока все впустую, – сказал Элвин. – Что бы я ни делал, не получается.

– Парень, тебе всего десять лет. Ты что, успел устать от жизни?

Элвин продолжал мять в руках одеяло:

– Сказитель, я умираю.

Сказитель всмотрелся в его глаза, пытаясь разглядеть в них смерть. Ее там не было.

– Не думаю.

– То плохое место у меня на ноге… Оно растет. Медленно, но растет. Оно невидимо, оно потихоньку вгрызается в твердую кость, а потом все быстрее, быстрее…

– Рассоздает тебя.

На этот раз Элвин расплакался по-настоящему, руки его задрожали.

– Я не хочу умирать. Сказитель, но оно внутри, и его никак не выгнать.

Сказитель взял его пальцы, унимая дрожь.

– Ты найдешь способ. В этом мире тебе предстоит немало потрудиться, так что умирать рано.

Элвин закатил глаза:

– Пожалуй, это самая большая глупость из тех, что я слышал за весь год. Ты хочешь сказать, что, если у человека осталось много дел, он и умереть не может?

– По собственной воле – нет.

– Но я не хочу умирать.

– Поэтому ты найдешь способ выжить.

Несколько секунд Элвин молчал, после чего вновь заговорил:

– Я много думал. О том, что буду делать, если выживу. К примеру, я почти излечил свою ногу, так я ведь смогу и других людей лечить, почти наверняка. Буду дотрагиваться до них, затем распознавать, что за болезнь внутри них, а потом исцелять. Ведь это будет здорово, да?

– Тебя будут любить за это те, кого ты вылечишь.

– Могу поспорить, в первый раз труднее всего, да и не особо силен я был, когда лечил себе ногу. С другими у меня получится куда быстрее.

– Возможно. Но даже если в день ты станешь исцелять по сотне больных, потом будешь переходить в другую деревню и исцелять еще сотню, за твоей спиной умрут десятки тысяч, а к скольким ты не успеешь! И к тому времени, как ты умрешь, те, кого ты исцелил, наверняка тоже сойдут под землю.

Элвин повернулся лицом к стенке.

– Раз я знаю, как лечить, я должен лечить, Сказитель.

– Да, должен. Тех, кого сможешь, – согласился Сказитель. – Но труд твоей жизни заключается в другом. Кирпичики в стене, Элвин, – вот что представляют собой люди. Починяя рассыпающиеся в пыль камни, ты никуда не успеешь. Исцеляй тех, кто встретится тебе на пути, но цель твоей жизни лежит куда глубже.

– Я умею исцелять людей. И ума не приложу, как победить этого Рас… Рассоздателя. Я даже не знаю, что это такое.