– Только Джакту не говорите, – прошептал он.

– А и нечего рассказывать, – улыбнулась она. – Мы отлично пообщались.

Она встала и вышла из каюты, осторожно притворив за собой дверь. Замечательный парнишка. В душе она одобрила его признание в том, что ему не наплевать, как о нем подумает Джакт. Да и какая разница, себя ли оплакивал он сегодня, не себя? С ней самой такое случалось. Печаль, напомнила она себе, почти всегда говорит о потере скорбящего.

Цин-чжао повзрослела. Маленькая девочка, прячущая от всех кровоточащие ладошки, осталась в прошлом. С того момента, как было доказано, что она воистину может говорить с богами, ее жизнь полностью изменилась. Прошло десять лет с тех пор, как она впустила голос богов в свою жизнь и тем самым присоединилась к другим Говорящим с Богами. Она научилась принимать привилегии и почести, воздаваемые ей и через нее предназначавшиеся богам. Как и учил ее отец, она не вознеслась в гордыне, но только еще больше прониклась смирением, тогда как с каждым разом боги и люди взваливали на ее плечи все более тяжкую ношу.

Она серьезно отнеслась к своим обязанностям и нашла в них радость. За минувшие десять лет она прошла труднейший учебный курс. Она обучалась и развивалась вместе с другими детьми: бег, плавание, верховая езда, фехтование на мечах, фехтование на палках, единоборства. Вместе с остальными детьми она обучалась языкам: звездному, общему языку человечества, который воспринимали и компьютеры; старокитайскому, который мелодичным напевом отдавался в гортани и изумительными иероглифами ложился на рисовую бумагу или мелкий, хорошо просеянный песок; новокитайскому, слова которого произносились одними губами и выписывались обычными буквами на простой бумаге или в грязи. Никто, за исключением самой Цин-чжао, не был особо удивлен, что языки эти она освоила намного быстрее, легче и глубже, чем кто-либо из ее сверстников.

Вскоре ее начали посещать частные учителя. Она познакомилась с научными дисциплинами, историей, математикой и музыкой. И каждую неделю Цин-чжао навещала отца и проводила с ним полдня, демонстрируя, чему научилась, и внимательно выслушивая замечания. Удостоенная его похвалы, она, возвращаясь к себе в комнату, танцевала. Малейший его укор заставлял ее долгие часы проводить в классе, прослеживая узоры жилок на полу, пока она не чувствовала себя достаточно чистой, чтобы вернуться к учебе.

Другую часть обучения она взвалила на себя добровольно. Цин-чжао отметила про себя, что ее отец настолько силен, что часто может на некоторое время отложить ритуал повиновения богам. Она хорошо знала, что, когда боги настаивают на очищении, желание – точнее, чувство необходимости – повиноваться им настолько сильно, что никто не в силах противиться. Однако каким-то образом отец противостоял ему – во всяком случае, достаточное время, чтобы совершать ритуалы очищения вдали от посторонних глаз. Цин-чжао мечтала о подобной силе, поэтому начала воспитывать себя. Когда боги внушали ей мысли о полной никчемности, когда глаза невольно начинали искать жилку на половице, а руки словно покрывались слоем грязного жира, она сдерживала себя, старалась сосредоточиться на происходящем вокруг и отложить ритуал насколько можно.

Сначала она считала полным успехом, если ей удавалось продержаться целую минуту, но, когда сопротивление рушилось, боги наказывали ее, заставляя исполнять ритуал дольше и тщательнее, чем обычно. Однако Цин-чжао не сдавалась. Ведь она дочь Хань Фэй-цзы, не так ли? И спустя какое-то время, спустя долгие годы, ей стало доступно то, что когда-то осознал отец: человек может ужиться с нетерпением, сдерживать его, зачастую часами, заключить в шкатулку из полупрозрачного нефрита этот опасный, ужасный огонь, ниспосланный богами и пылающий в ее сердце.

А потом, оставшись одна, она могла открыть шкатулку и выпустить огонь на волю, но не единой чудовищной вспышкой, а медленно, постепенно освободить, чтобы он наполнил ее своим сиянием, пока она прослеживала взглядом жилки на полу или склонялась над святой купелью в омовении, растирая руки пемзой, щелоком, умащивая алойными маслами.

Таким образом она превращала яростный глас богов в глубоко личное, упорядоченное наставление. Только в редкие моменты неожиданных срывов она теряла контроль над собой и кидалась на пол прямо на глазах у учителя или гостя. Она безропотно сносила эти унижения – так боги напоминали, что их власть над ней абсолютна и ее обычный самоконтроль зависит лишь от их прихоти. Цин-чжао была довольна достигнутыми успехами. По сути дела, с ее стороны было бы весьма самонадеянно ожидать, что когда-нибудь ее погружение в себя будет сравнимо с совершенным самоконтролем отца. Его величие происходило из того, что боги почитали его и, следовательно, не требовали публичного унижения; она же еще не сделала ничего, чтобы заслужить такую честь.

Помимо всего этого, в процесс обучения входил один день в неделю, когда она помогала праведным трудам обыкновенных людей. В понятие праведного труда, естественно, не входила работа, которую обычные люди исполняли в конторах или на фабриках. Нет, праведный труд означал изнуряющую работу на рисовых плантациях. Каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок на Пути обязаны были какое-то время посвятить плантациям, сгибаться, бредя в мутной, доходящей почти до колен воде, сажать и собирать рис – или лишиться гражданства. «Таким образом мы чтим наших предков, – объяснил ей отец, когда она была еще совсем маленькой. – Мы показываем им, что никто из нас никогда не сочтет унизительным исполнять их труд». Рис, выращенный праведным трудом, считался священным; он подавался в храмах и в святые дни его выставляли в комнатах в маленьких чашечках как подношение домашним богам.

Однажды, когда Цин-чжао исполнилось двенадцать, выдался ужасно жаркий денек, и ей не терпелось закончить одно научное исследование.

– Сегодня я не пойду на рисовые плантации, – обратилась она к учителю. – То, что я делаю здесь, куда важнее.

Учитель склонился в почтительном поклоне и удалился, но вскоре в комнату вошел отец. В руке его был зажат тяжелый меч, она вскрикнула от ужаса, когда он занес его над ее головой. Неужели он собирается убить ее только за то, что она позволила себе сказать что-то святотатственное? Но он не тронул ее – как могла она подумать, что он способен причинить ей зло? Вместо того меч опустился на терминал компьютера. Металл промялся, во все стороны разлетелись осколки пластика. Машина была уничтожена.

Отец не повышал на нее голоса. Тихо-тихо он прошептал:

– Прежде всего – боги. Затем – предки. Потом – люди. Далее – правители. И в самом конце – ты.

Это было точное изложение принципа Пути. Принципа, на котором основывался этот мир. Она совсем забыла: если ты чересчур занята, чтобы исполнять праведный труд, это означает, что ты сошла с Пути.

Она никогда больше не забудет этого. И спустя некоторое время она полюбила солнечные лучи, обжигающие спину; воду, прохладную и темную, омывающую ноги и руки; рисовые стебли, подобно перстам показывающиеся из грязи и сплетающиеся с ее пальцами. С головы до ног вымазанная в иле, она никогда не чувствовала себя грязной, потому что знала: она приобрела эту грязь на службе богам.

Наконец, в возрасте шестнадцати лет, она закончила обучение. Осталось только доказать, что она способна справиться с ролью взрослой женщины. Задание было очень трудным и слишком важным, так что могло быть доверено только тому, кто уже долгое время общался с богами.

Она предстала перед великим Хань Фэй-цзы в его кабинете. Комната была очень похожа на ту, где жила она, – большое открытое помещение; как и у нее, очень простое ложе – циновка, расстеленная на полу; посередине стоял стол с компьютерным терминалом, – все как у нее. Каждый раз, когда она входила к отцу в комнату, над терминалом обязательно что-то висело: диаграммы, трехмерные изображения, воспроизведенные сцены из прошлого, слова. В основном слова. Буквы или иероглифы плавали в воздухе, умещаясь в компьютерные подобия страниц, двигались вверх, вниз, в стороны, когда отец что-то сравнивал.