— Мой отец все поймет, — сказал Мера. — Вы не обманете его, Гаррисон. И Армор, он…

— Армор? Этот жалкий червь? Тот человечишка, который продолжает твердить, будто бы Такумсе и Пророк ни в чем не виноваты и нам не следует стирать краснокожих с лица земли? Мера, его больше никто не слушает.

— Будут слушать. Элвин жив, и вам его не поймать.

— С чего ты взял?

— Потому что он с Такумсе.

— Ага. И где же?

— Во всяком случае, не здесь.

— Ты видел его? А Пророка?

Жадный огонек, засветившийся в глазках Гаррисона, заставил Меру прикусить язык.

— Я видел то, что видел, — твердо произнес он. — И буду говорить то, что говорю.

— Ты будешь говорить то, что я скажу, иначе умрешь, — пригрозил Гаррисон.

— Убейте меня, и я вообще замолкну. Но вот что я вам прежде скажу. Я видел, как Пророк вызвал смерч из бури. Я видел, как он ходил по воде. Я слышал его пророчества, и все они сбылись. Ему известно, что вы намереваетесь здесь сотворить. Вы можете делать что хотите, но в конце концов все равно послужите его целям. Вот увидите.

— Любопытненько, — хмыкнул Гаррисон. — Значит, следуя твоей логике, твое пленение тоже входило в его планы, да?

Он махнул рукой, и солдаты выволокли Меру из дома и бросили в погреб. Они повели себя с ним очень вежливо — испинали и избили, — после чего швырнули вниз по ступеням и заложили тяжелым засовом дверь.

Поскольку поселенцы прибыли с окраин Карфагена, на погребе стоял крепкий засов, как, впрочем, и на амбаре. Очутившись среди моркови, картофеля и пауков, Мера первым делом ощупал дверь. Тело его превратилось в один огромный синяк. Царапины и солнечные ожоги — ничто по сравнению с ободранной после езды на лошади кожей на голых ногах. Но даже эти раны не могли сравниться с болью, оставшейся после ударов и пинков, которыми его наградили, пока тащили в погреб.

Мера решил не тратить времени зря. Он догадался, что происходит, и понял, что Гаррисон живым его не выпустит. Этот патруль специально искал его и Элвина. Потому что их «воскрешение» спутало бы все планы, а Гаррисон не мог этого позволить, потому что до сей поры все шло согласно его желаниям. Он, как хозяин, обосновался в Церкви Вигора и обучал местных жителей солдатскому ремеслу, тогда как Армора больше никто не слушал. Мере не особенно нравился Пророк, но по сравнению с Гаррисоном Пророк был святым.

Впрочем, был ли? Пророк заставил Меру пройти гатлоп — зачем? Чтобы два дня назад он ушел днем, а не ранним утром. Чтобы он добрался до Типпи-Каноэ как раз тогда, когда рядом с нею оказались солдаты. Иначе Мера преспокойненько дошел бы до Града Пророка, после чего переправился бы в Церковь Вигора, не встретив по пути ни одного зеленого мундира. Его бы не поймали, если бы он сам не закричал. Входило ли это в планы Пророка?

А если и входило? Может быть. Пророк желал ему только добра, а может, наоборот. Во всяком случае Меру его план в восторг не привел. Но он не собирался сидеть в подвале и ждать, когда же придет в действие следующая часть замыслов Пророка.

Он прокопался сквозь картошку к задней стене погреба. На его лице и в волосах значительно прибавилось паутины, но сейчас не время было разводить церемонии. Вскоре он расчистил небольшой участочек, перетаскав картошку поближе к двери. Так что когда дверь откроется, солдаты увидят лишь кучу картошки. А его подкоп не заметят.

Погреб был самым обыкновенным. В земле выкопали яму, обложили бревнами, затем покрыли крышей и завалили вместе с крышей землей. Он может прокопаться сквозь заднюю стену и вылезти позади погреба, а в доме ничего и не заметят. Копать пришлось голыми руками, но почва была рыхлой, жирной — настоящая воббская земля. Когда Мера вылезет наружу, он больше будет походить на чернокожего, нежели на краснокожего, но ему наплевать.

Вся беда была в том, что задняя стена оказалась не из земли, а из бревен. Их проложили до самого пола. Вот ведь зануды. Хотя пол остался земляным. Это означает, что сначала придется подкапываться под стену, а уже потом направлять туннель вверх. То, что он сделал бы за одну-единственную ночь, может растянуться на несколько дней. И в любое время его могут поймать на месте преступления. Или вытащить наружу и пристрелить. А может, отдать обратно чоктавам, чтобы те довершили начатое — и тогда его тело действительно будет выглядеть так, будто Такумсе и Пророк запытали его до смерти. Все возможно.

А родной дом находился в каких-то десяти милях. Это сводило его с ума. Он так близок к дому, а никто из родных об этом даже и не догадывается. Он вспомнил девочку-светлячка из деревни Хатрак, которая много лет назад увидела, что они угодили в разлившуюся реку, и прислала подмогу. «Вот чья помощь пришлась бы сейчас очень кстати. Мне нужен светлячок, кто-нибудь, кто бы обнаружил меня и спас».

Но это все вряд ли. Мере никто не поможет. Будь на его месте Элвин, с ним бы сотворилось уже чудес восемь, лишь бы уберечь его от беды. Но Мера мог рассчитывать только на собственные силы.

В первые десять минут работы над подкопом он сломал ноготь. Боль была жуткой; он почувствовал, как из пальца ручьем хлынула кровь. Если его сейчас вытащат из погреба, то сразу поймут, что он делал подкоп. Но это его единственный шанс. Поэтому он продолжал копать, превозмогая боль и усталость, лишь время от времени останавливаясь, чтобы выкинуть картофелину, которая закатилась в дыру.

Вскоре он снял с себя набедренную повязку и приспособил ее к делу. Он руками рыхлил почву, затем насыпал ее на повязку и выволакивал из дыры. Она, конечно, лопату не заменила, но это все ж удобнее, чем вышвыривать за раз по горсточке. Сколько времени у него осталось? Дни? Часы?

И часа не прошло, как ушел Мера. Такумсе возвышался на вершине дюны, рядом с ним стоял Элвин. А перед вождем — Тенскватава. Лолла-Воссики. Его брат, мальчик, который когда-то оплакивал смерть пчел. Якобы пророк. Который якобы выражает волю земли. Который произносит трусливые, пораженческие, разрушительные, отступнические речи.

— Это клятва мирной земли, — говорил Пророк. — Надо поклясться никогда не брать в руки оружие белого человека, его инструменты, его одежду, его пищу, его питье и не принимать ни единое его обещание. И более того, мы никогда не должны забирать жизнь, которая не отдает себя добровольно.

Краснокожие, слушающие его, слышали эти слова и раньше. Такумсе тоже слышал эти речи. Большинство из тех людей, что пришли с ними на Мизоган, уже отвергли проповедуемый Пророком завет слабости. Они принесли иную клятву, клятву гневающейся земли, клятву, которую предложил им Такумсе. Каждый бледнолицый должен жить по законам краснокожих или оставить эту землю. Или умереть. Оружие белого человека можно использовать, но только с тем, чтобы защитить племена от убийц и воров. Ни один краснокожий не должен пытать или убивать пленника — мужчину ли, женщину или ребенка. Но ни один погибший краснокожий не останется неотомщенным.

Такумсе знал, что белого человека еще возможно разбить, если все краснокожие Америки принесут эту клятву. Бледнолицые успешно действовали только потому, что краснокожие не могли объединиться под властью одного вождя. Бледнолицые всегда вступали в соглашение с племенами, которые проводили их сквозь лесные дебри и помогали обнаружить врага. Если среди краснокожих не найдется ни одного изменника, если никто не пойдет по следам племени ирраква и превратившихся в бледнолицых черрики, то белый человек не выживет на этой земле. Он растворится и исчезнет в ней, как раньше происходило с теми, кто приезжал из Старого Света.

Когда Пророк закончил свою речь, лишь жалкая горсточка из собравшихся принесла его клятву. На его сторону встала малая часть краснокожих. Такумсе заметил промелькнувшую на его лице печаль. Пророк как будто согнулся под непосильным бременем. Помолчав, он развернулся спиной к оставшимся — к воинам, которым суждено сразиться с бледнолицыми.