Дверь. Тенскватава.

Внезапно ему явилось лицо матери, и она назвала его. «Тенскватава. Это твое имя теперь, ибо спящий пробудился».

Той ночью, вглядываясь в затвердевшие воды Воббской реки, он увидел много разного. Ему открылось столько, что даже не описать; за один час перед ним пролетела вся история этой земли, жизнь каждого человека, когда-либо ступавшего на нее, белого, краснокожего или черного. Он видел начало, он видел конец. Великие войны представали его взгляду, страшные жестокости, убийства, грехи, но вместе с тем он лицезрел добро и красоту.

И кроме того, его посетило видение Хрустального Града. Града, сотворенного из воды, твердого и прозрачного, как стекло. Вода, создавшая его, никогда не растает, а высокие хрустальные башни будут вечно подниматься в небо, отбрасывая на землю тени семимильной длины. Но поскольку башни те были абсолютно чистыми и прозрачными, тени нельзя было назвать тенями — солнце беспрепятственно проникало сквозь великолепие города. Любой мужчина, любая женщина могли заглянуть внутрь хрусталя и познакомиться с видениями, которые явились Лолла-Воссики. И в людях этих было заложено совершенное понимание, они смотрели на мир глазами, исполненными чистого солнечного света, а голоса их яркими искрами разлетались по земле.

Лолла-Воссики, отныне носящий имя Тенскватава, не знал, его ли руками будет построен Хрустальный Град, доведется ли ему жить в нем, успеет ли он увидеть его великолепие, прежде чем умрет. Сначала надо свершить то, что предстало перед ним в водах Воббской реки. Он смотрел и смотрел, пока картинки не начали расплываться. Тогда он дополз до берега, выбрался на твердую землю и шагал вперед, пока не вышел на луг, который явился ему в видении.

Именно сюда он созовет краснокожих, именно здесь он будет учить их тому, что пришло к нему в видениях. На этом лугу он поможет им стать не самыми сильными, но сильными; не самыми великими, но великими; не самыми свободными, но свободными.

Некий бочонок мирно покоился в развилке некого дерева. Все лето он простоял незамеченным. Но дождь и летняя жара все же отыскали его, до него добрались насекомые и зубы жадных до соли белок. Он мок, высыхал, нагревался, остывал — ни один бочонок не продержится в таких условиях. Вот и этот треснул — маленькая трещинка пробежала по его днищу, и содержащаяся внутри жидкость капля за каплей вытекла наружу. Спустя пару часов бочонок полностью опустел.

Но это уже было неважно. Никто не искал его: Никто по нему не горевал. Никто не стал плакать, когда зимний лед расколол его, рассыпав обломками по раскинувшемуся под деревом белоснежному покрывалу.

Когда слухи об одноглазом краснокожем, называющем себя Пророком, достигли ушей губернатора Билла Гаррисона, тот лишь презрительно расхохотался, сказав:

— Да это ж, наверное, не кто иной, как мой старый приятель Лолла-Воссики. Ничего, когда виски из того бочонка, что он у меня упер, закончится, он быстренько забудет о своих видениях.

Однако вскоре губернатор Гаррисон получил весьма тревожные известия. Оказалось, слова Пророка пользуются огромным уважением среди краснокожих, и дикари произносят его имя с таким же почтением, с которым произносят истинные христиане имя Иисуса. Тогда-то губернатор призадумался. Созвав со всего Карфаген-Сити краснокожих, — виски в тот день не раздавали, поэтому аудитория собралась вполне приличная, — Билл Гаррисон толкнул перед ними речь. И вот что он сказал в своей речи:

— Если Лолла-Воссики действительно Пророк, тогда он должен свершить на наших глазах чудо, должен показать нам, что умеет нечто большее, нежели просто болтать языком. Попросите его отрезать себе руку или ногу, и пусть он приживит ее обратно, тем самым доказав, что он настоящий пророк! А еще лучше заставьте его вырвать собственный глаз, а потом поставить на место. Что вы говорите? У него уже нет одного глаза? Прекрасно, значит, и калечиться не придется, он и так вам совершит чудо! Пока у него только один здоровый глаз, никакой он не пророк!

Эти слова дошли до Пророка, когда он учил на лугу, раскинувшемся на пологих берегах Типпи-Каноэ, примерно в миле от того места, где она вливалась в Воббскую реку. Вызов, брошенный губернатором Гаррисоном, доставили поклоняющиеся виски краснокожие. Передав его слова, они не преминули вдоволь поиздеваться над Пророком, приговаривая:

— Посмотрим, как ты излечишь свой глаз!

Пророк посмотрел на них здоровым глазом и сказал:

— Этим глазом я вижу двух краснокожих мужчин, слабых и больных, превратившихся в рабов огненной воды. Люди эти осмеливаются попрекать меня словами, брошенными человеком, который убил моего отца.

Затем, закрыв здоровое веко, он сказал:

— А этим глазом я вижу двух детей земли, сильных, здоровых и прекрасных, любящих своих жен и детей, несущих одно лишь добро.

После чего, снова открыв глаз, он спросил:

— Какой из моих глаз ущербен, а какой видит правду?

И они ответили ему:

— Тенскватава, ты истинный пророк, ибо оба твои глаза здоровы.

— Тогда отправляйтесь и передайте Бледнолицему Убийце Гаррисону, что я свершил требуемое чудо. И свершил еще одно, о котором он не просил. Скажите ему, что однажды в его дом прокрадется огонь, но не человеческая рука положит ему начало. Только дождь сможет затушить его, правда, прежде чем умереть, огонь отнимет у Гаррисона нечто большее, нежели руку, ногу или глаз, — и отнятого будет уже не вернуть.

— Ты хочешь сказать, что груз вам не нужен? — в изумлении уточнил Рвач.

— Мы еще не успели использовать то виски, которое ты продал нам в прошлый раз, Рвач, — извиняющимся голосом объяснил интендант. — Максимум, что мы можем взять, это четыре бочонка. По правде говоря, это и так больше, чем нам требуется.

— Я спускался по реке от самого Дикэйна, моя баржа доверху загружена виски, по пути я не останавливался ни в одном городке, я пошел на такие жертвы, а теперь ты утверждаешь…

— Брось, Рвач, — скривился интендант. — Знаем мы, что тебе стоят твои «жертвы». Думаю, ты без труда покроешь свои расходы и даже извлечешь немалую прибыль, а если нет, что ж, значит, ты не слишком аккуратно обращался с теми деньжатами, что высосал из нас раньше.

— Кто, кроме меня, торгует с вами?

— Никто, — пожал плечами интендант.

— Я хожу в Карфаген-Сити вот уже почти семь лет, и последние четыре года я владею монополией на…

— Вот именно, поэтому если ты немного поворочаешь мозгами, то вспомнишь, что в старые дни большую часть твоей выпивки потребляли краснокожие.

Рвач оглянулся по сторонам, отошел на несколько шагов от интенданта, постоял на влажной траве речного берега. Его баржа лениво перекатывалась на тихих волнах. Вокруг не было видно ни одного краснокожего, ни единого, это факт. Заговор, интриги? Нет, Рвач сразу почуял бы неладное. В последние разы, что он приходил в Карфаген, краснокожих становилось все меньше и меньше. Хотя поблизости постоянно сшивались несколько пьяниц.

Он повернулся и заорал на интенданта:

— Ты что, хочешь мне сказать, что краснокожие вообще больше не пьют виски?

— Да нет, пьют. Поищи и убедись сам, эти пьяницы должны где-то поблизости валяться. Просто наши запасы еще не закончились.

Рвач тихонько выругался.

— Пойду повидаюсь с губернатором.

— Сегодня ты его не застанешь, — предупредил интендант. — У него сейчас очень занятое расписание.

— Для меня в его расписании местечко всегда найдется, — грязно ухмыльнулся Рвач.

— Вряд ли, Рвач. Он мне лично сказал, что у него и минутки свободной нет.

— Может быть, это он считает себя таким уж занятым, но я почему-то думаю, что это не так.

— Делай как знаешь, — махнул рукой интендант. — Так что, мне выгружать те четыре бочонка, которые мы возьмем?

— Погоди пока, — рыкнул Рвач. И, повернувшись, заорал на своих подручных, в особенности на Бездельника Финка, у которого на роже было написано желание кого-нибудь убить. — Если кто-нибудь вдруг вознамерится наложить лапу на виски, нашпигуйте его свинцом. Я вернусь и проверю. Чтобы в ворюге было не меньше четырех дырок, прежде чем мы отправим его труп на съедение рыбам!