— Я полагал, что вы еще в деревне, — сказал Огинский, идя навстречу своему гостю.

— Мы вернулись вчера, — ответил патер. — Граф заскучал.

— А знаете ли вы, что моя Анюта уже окончила курс в пансионе?

— Неужели? Следовательно, она уже не ребенок, а взрослая барышня. Где же она? Как бы мне хотелось ее увидеть!

— Она гуляет в саду со своими подругами. Хотите, я позову ее?

— Нет, не надо, я сам пойду к ней.

Патер Глинский надел шляпу с широкими полями и отправился в сад, где застал девушек за игрою в волан. Анюта подбежала к нему и обняла за шею.

— Как вам не стыдно, ведь вы уже не ребенок! — шутя, заметил ей иезуит, с видом знатока любуясь расцветающей красотою.

— Что ж за беда? Я вас люблю по-прежнему! Поиграйте с нами в жмурки!

— Помилуйте! Это неприлично моему сану!

— Вот увидите, как это будет весело.

Шалуньи подхватили патера под руки, отняли у него шляпу и трость, завязали ему глаза носовым платком и с громким смехом начали скакать вокруг него. Напрасно злополучный иезуит старался поймать одну из них; кончилось тем, что он, выбившись из сил, обхватил руками Анютиного пони. Проказницы были в восторге. Они посадили патера верхом на лошадку и торжественным маршем двинулись по аллеям.

Утром, когда Елена осторожно вошла в спальню к Эмме, та уже проснулась. Ее роскошные волосы раскинулись по подушке, окружив прелестное личико золотистым ореолом.

— Мне хочется еще полежать… я устала, — проговорила красавица, щуря глазки.

— Понежьтесь, милая барышня, приберегите свои силы для нынешнего вечера, — ответила старуха и таинственно прибавила. — К нам опять приходила еврейка. Она просит вас пожаловать в Красный кабачок.

— Сегодня вечером?

— Да, часов в десять.

— Хорошо.

Утром заезжал Казимир Ядевский, но его не приняли. После обеда Эмма вышла со двора вместе с Еленой, внимательно осмотрела вход в таинственный кабачок и попросила свою мнимую тетушку указать ей, где дом купца Сергича.

— Отдайте ему эту записку, — сказала девушка своей спутнице, когда они подошли к дому, — я подожду вас здесь, на тротуаре.

Поздно вечером Эмма, закутанная с головы до ног, отправилась без провожатой в дом Сергича. Купец принял ее в маленькой комнатке с закрытыми ставнями: почтительно поцеловал руку, усадил на диван и, стоя, стал ожидать приказаний.

— Знаете ли вы, зачем я сюда пришла? — спросила Эмма.

— Я знаю все, сударыня, и готов служить вам по мере сил и возможности.

— Мне придется довольно часто бывать у вас, не вызовет ли это подозрений?

— Ни в коем случае. Я попечитель братства Сердца Господня, и меня нередко посещают знатные дамы.

— Посланные мною вещи здесь?

— Точно так.

— Позвольте мне переодеться.

Не прошло и четверти часа, как из дома купца Сергича вышел стройный красивый юноша в венгерке из темно-синего сукна, высоких сапогах и меховой шапочке. На плечи его была накинута шинель, в кармане лежал заряженный револьвер. Эмма превратилась в мужчину, словно бабочка, стряхнувшая золотистую пыль со своих крылышек.

Улица, на которой стоял Красный кабачок, была плохо освещена.

Девушка осторожно отворила калитку, вошла во двор и, приложив два пальца к губам, тихонько свистнула. К ней тут же выбежала хозяйка кабачка, Рахиль, и шепнула ей на ухо:

— Он уже здесь.

— Господин Пиктурно?

— Да… Поговорите с ним.

— Прежде чем принести его в жертву, я попробую обратить его на путь истинный.

— Напрасный труд, этот человек должен погибнуть… Я сумею лучше вас устроить это дело. Мальчик влюблен в меня по уши и готов повиноваться мне беспрекословно, — прибавила еврейка, уходя обратно в кабачок. Эмма заглянула в окно.

Ее глазам предстала обширная комната с почерневшими стенами, на которых были развешаны плохие гравюры. Широкая выручка да несколько столов и скамеек составляли всю ее меблировку. В углу за печкой сидел молодой человек лет двадцати и, по-видимому, дремал. Это был Юрий, один из самых ревностных помощников содержательницы кабачка. Перед выручкой, развалясь в старом ободранном кресле, сидел юноша с вьющимися черными волосами и не спускал глаз с прекрасной еврейки. Это был Владислав Пиктурно, студент Киевского университета, сын богатого польского землевладельца. Судя по наружности, он был человек робкий, застенчивый, даже апатичный.

Дверь медленно отворилась и на пороге показалась Эмма — Рахиль бросилась к ней навстречу.

— Пожалуйте, барин, — сказала она. — Что прикажете подать, рюмку вина или коньяку?

— Коньяку, — отвечала Эмма, садясь на скамейку у одного из столов.

— Кто это? — спросил Пиктурно у еврейки.

— Не знаю, — ответила она, — он никогда не бывал здесь.

— Ты лжешь! Это один из твоих обожателей… Как его зовут?

— Откуда же я знаю? Спросите у него сами.

— Вы, вероятно, студент здешнего университета? — обратился Пиктурно к мнимому молодому человеку.

— Нет, я в Киеве только проездом.

— Вы едете в Одессу?

— Да, в Одессу.

Наступила довольно продолжительная пауза. Рахиль собрала пустые бутылки и грязные стаканы и вышла из комнаты.

— Прелесть, что за женщина, не правда ли? — подмигнул студент в направлении двери.

— Эта еврейка?

— Ну да!

— Я совершенно равнодушно отношусь к женщинам, они мне давно надоели!

— Понимаю! Но времена Онегина и Печорин уже прошли. Наше поколение смотрит на женщин иначе и признает их созданиями низшей организации по сравнению с мужчинами.

— Вы забываете, что между женщинами есть своего рода хищницы, готовые растерзать вас с улыбкой на устах.

— Положим, что и так, но мы живем, любим и наслаждаемся жизнью, не помышляя о таких ужасных последствиях.

— Ну, стоит ли ради этого жить на свете?

— Заметно, что вы начитались Трентовского<$FПольский Шопенгауэр. (Примечание автора.)>.

— Я и в руки не брал ни одного из его сочинений.

— Почему же вы, в ваши годы, с таким равнодушием, даже с таким презрением относитесь к жизни?

— Потому что сознаю все ее ничтожество, — отвечала Эмма, — и вижу в ней лишь временное и утомительное странствование, нечто вроде чистилища. Назовите мне хоть одно наслаждение, которое не окупалось бы потом кровью или слезами нашего ближнего? Куда ни посмотришь — везде кража, насилие, рабство, убийство!

Вот почему я возненавидел жизнь и отрекся от ее радостей.

— С такими воззрениями вам бы следовало стать попом или монахом! — захохотал Пиктурно. — Но здесь не место для проповеди, и вы не измените моего образа мыслей… Эй, Рахиль, подайте сюда бутылку вина!.. Позвольте предложить вам стаканчик венгерского? — обратился он к своему собеседнику.

— Я охотно выпью, если вы позволите мне в свою очередь угостить вас.

— С удовольствием.

Молодые люди чокнулись.

— Вы, должно быть, медик? — спросил студент, закуривая сигару.

— Нет, я философ.

— Безбородый Сократ! Но чтобы сделаться настоящим мудрецом, вам нужно обзавестись Ксантипою!

— Перестаньте издеваться над бедствиями рода человеческого, — возразила Эмма, строго взглянув на свою жертву бесстрастными синими глазами. — Неужели вас тешат вопли мучеников, проклятия обманутых, рыдания погибающих?.. Оглянитесь вокруг, посмотрите на самого себя — и вы ужаснетесь!

— К черту все это! Я хочу веселиться, а не ужасаться. Допустим, что вы правы. В таком случае, мы должны стараться забыть все эти бедствия, а для этого есть только два способа: вино и женщины… Да здравствует любовь!.. Чокнемся!

Эмма отрицательно покачала головой.

— Так предложите другой тост.

— Пью за то, что избавляет нас от всех житейских невзгод… Да здравствует смерть! — торжественно провозгласила Эмма, поднимая свой стакан.

— Сумасшедший, — проворчал Пиктурно, между тем как юная фанатичка с каким-то благоговением выпила несколько глотков вина.

В эту минуту в кабачок ввалилась целая толпа пьяных мастеровых, распространяя вокруг запах тютюна и водки.