Он снова ошибся, опять проявил неоправданный оптимизм. Когда в мастерской Сандро появились солдаты городской стражи и потребовали выдать им картину «Рождество» и ее автора, Симоне понял, что его худшие опасения оправдались и что он, возможно, в последний раз видит своего брата. Видимо, и сам Сандро впервые ощутил грозящую ему опасность. Он шел среди стражников, а горожане с сочувствием смотрели ему вслед, хорошо понимая, что происходит. Сандро шел по площади Синьории, волоча вдруг ставшие непослушными ноги. Его провели какими-то темными коридорами, куда-то вниз, мимо камеры, двери в которую были почему-то распахнуты, и он видел орудия пыток, о которых ему с такими подробностями рассказывал Доффо Спини. Возможно, именно здесь пытали Савонаролу и его соратников. И он уже представлял, как и он очутится в этой камере, если не сможет убедить судей в том, что у него и в мыслях не было оскорблять папу и христианскую веру, восхваляя еретика. И он понимал, что у него не хватит сил стойко выдержать все эти муки.

В просторной комнате, где-то в самой дали освещенной огнем многочисленных свеч, высился трон или нечто похожее на него, на котором восседал судья в красном, чье лицо Сандро не мог разглядеть. Почему-то это беспокоило и волновало его больше всего – то, что он не может узнать людей, стоящих у этого трона с надвинутыми на лица капюшонами. Предположение его оправдалось: да, его пригласили сюда для того, чтобы он дал пояснения к своей картине, туманный смысл которой вызвал возбуждение в городе и посеял соблазн. И он дал пояснения – такие, какие уже не раз давал Симоне и его друзьям, ссылаясь на Откровение Иоанна, которое к этому времени выучил почти что наизусть.

Он не знал, удовлетворило ли его толкование дознавателей. Вопросы следовали один за другим, но он чувствовал, что среди них все-таки нет самого главного, что все это лишь уловка, чтобы усыпить его бдительность, запутать в противоречиях. И вот, наконец, прозвучал тот самый главный вопрос: не имел ли он в виду Савонаролу и его приспешников, когда изображал неизвестных лиц, которых обнимают ангелы? Нет, конечно, он не подразумевал их, поскольку изображал праведные души, которых ангелы радостно приветствуют. И у этих троих нет никакого портретного сходства с еретиками и схизматиками. С того места, где он стоял, он видел, как судья и его помощники рассматривают картину, совещаясь вполголоса. В наступившей тишине был слышен лишь треск свечей и скрип пера, которым писец записывал только что сказанное им. И он поторопился добавить, что хотел изобразить святых, попавших в рай. Но, кажется, его не услышали.

Дальше случилось неожиданное: ему, уже приготовившемуся к длительному допросу и пыткам, приказали возвращаться домой и усердно молиться о спасении своей души. Еще ему посоветовали воздерживаться от написания картин, в которых содержались бы символы, не одобренные святой церковью и посему вызывающие кривотолки. Кому как не ему, написавшему столько Богом вдохновенных картин, не знать этого? Ни слова о тех картинах, которые были написаны для Медичи. Пока о них решили не вспоминать, но надолго ли? Беда еще не прошла, и он теперь как муха, запутавшаяся в паутине. Но на этот раз его действительно отпустили домой. Картину, правда, не отдали – она осталась у дознавателей, и те, видимо, еще будут более тщательно изучать ее, и кто знает, к каким выводам они придут? Может случиться, что в один далеко не прекрасный день он снова повторит тот путь, который прошел сегодня, но тогда возврата уже не будет. Симоне опять убеждал его: надо бежать из Флоренции, пока не поздно. Но бегство будет лишь свидетельствовать о его вине, и на чужбине вряд ли кто протянет ему руку помощи.

Он чувствовал, что на этот раз на него свалилась большая беда – не мнимая, а самая настоящая. Теперь в любой картине, написанной им, будут подозревать какие-то отклонения от истинной веры и любая из них может повлечь кару. Его могут обвинить и в приверженности еретическому учению Савонаролы, и в восхвалении языческих богов, и бог знает в чем еще. Оправдаться он не сможет. Ведь, как говорил Спини, за Савонаролой не нашли никакой вины, однако его все-таки казнили. А, собственно говоря, в чем был виноват Савонарола, кроме того, что пошел против папы? Припоминая его проповеди, Сандро не мог обнаружить ничего, что шло бы во вред Флоренции. Он ведь призывал к исправлению нравов, к возвращению к истинной вере, к справедливости. Можно ли упрекать его за это? Возможно, дознаватели были правы, когда, несмотря на путаные объяснения живописца, решили, что не следует поступать с ним жестоко: нельзя требовать от профана точного знания божественного учения, и весьма возможно, что ошибка совершена им не по злому умыслу, а по неведению. Конечно, они могли жестоко наказать его и за это, не ограничиваясь только требованием покаяния, но, видимо, пока им это не нужно.

С каждым днем он все яснее понимает, что будущего у него нет. Исчезли даже сомнения, которые еще совсем недавно так мучили его, наступило полное безразличие. Даже предстоящий конец света его не волнует – будь что будет! Однако в 1500 году светопреставление так и не наступило, а ведь были предзнаменования этого: на башне Синьории вдруг ни с того ни с сего остановились стрелки часов, и их невозможно было стронуть с места. Папские посланцы посетили все христианские города, привезя с собой благословение папы и отпущение всех грехов. Значит, и папа был уверен в конце света, но ничего не случилось. Правда, говорят, что опасность не миновала, Страшный суд отложен ненадолго, кто говорит на десять, а кто – на двадцать лет. Стоит ли после этого работать? Живопись он почти забросил. Может быть, зря, так как до него доходят слухи, что Макиавелли, тайно симпатизирующий Медичи, мог бы поддержать его. Но он не ждет ничьей поддержки; еще неизвестно, чем она обернется. Он хочет лишь одного – чтобы его оставили в покое. Теперь он уже не верит, что золотой век вернется.

Он не знал, кто замолвил за него словечко, но ему все-таки возвратили «Рождество» – без порицаний или каких-либо советов. Служитель Синьории принес ему его картину и молча передал из рук в руки. Надо было понимать, что теперь он волен распоряжаться ею по своему усмотрению – уничтожить, оставить у себя, подарить или продать, если на эту сомнительную картину найдется покупатель. Пока он еще не решил, как поступить, но первое, что он сделал – снабдил ее пояснительной надписью на греческом языке, который перестал пользоваться во Флоренции прежней популярностью: «Я, Алессандро, написал эту картину в конце 1500 года, во время беспорядков в Италии, в половину времени от даты, когда согласно 11-й главе святого Иоанна в период второго бедствия будет раскован дьявол на три с половиной года. После этого он будет скован в 12-й главе, и мы увидим его уничтоженным, как на этой картине».

Для кого и для чего он делал эту надпись, если греческий язык был сейчас не в моде и ее могли прочитать лишь немногие? Те же, кто ее прочел, обратили бы внимание на указанные три с половиной года – именно столько времени прошло со времени казни Савонаролы. Значит, картина все-таки была каким-то образом связана с судьбой флорентийского еретика и власти были правы, когда привлекли его к ответу, а он все-таки продолжал упорствовать, что-то хотел сказать людям, ищущим истину? Но если и так, то пророчество это было так же туманно, как и сам Апокалипсис. Считали, что ликующие ангелы на этой картине символизируют то счастливое будущее человечества, которое неизбежно наступит. Но так ли это? Никто не знает, ибо кроме этой надписи, должной что-то сказать посвященным, Сандро не оставил никаких письменных свидетельств о своей жизни.

Он все больше погружался в потаенные мысли, почти не появлялся в мастерской, не принимал редких заказчиков, и все окружающее, похоже, мало интересовало его. Не волновало даже то, что те немногие сбережения, которые были отложены на черный день, мало-помалу таяли, что росли долги и что Симоне с большим трудом еще удавалось кое-как поддерживать их нехитрое хозяйство. Он был или погружен в чтение душеспасительных книг, или же целые дни проводил в Оньисанти, беседуя о отцами-наставниками. Все ожидали, что он уйдет в монастырь, ибо иного выхода у него не было, но он, по всей вероятности, не считал себя достойным монашества, а может быть, и здесь колебался: ведь вокруг по-прежнему разгорались споры относительно истинной веры, усиливалась хула на монахов, ведущих отнюдь не святую жизнь. Семена, посеянные просветителями, толпившимися некогда вокруг Великолепного, давали свои всходы.