В июле 1491 года Савонарола стал приором монастыря Сан-Марко – руку к этому, безусловно, приложил Лоренцо, так как при назначении на этот пост требовалось его согласие. Великолепный сделал еще один жест, чтобы добиться примирения со строптивым монахом, и казалось, на этот раз встречи между ними было не избежать: согласно флорентийской традиции, новый приор был обязан посетить правителя города и выразить ему свою благодарность. Однако Савонарола и теперь уклонился от визита, заявив, что своим назначением он обязан только Господу, но отнюдь не человеку, ввергнувшему Флоренцию в пучину грехов. Когда Великолепному доложили о нежелании монаха посетить его, он только вздохнул и сказал: «Чужой вошел в мой дом, но несмотря ни на что отказывается приветствовать хозяина». Но фактически Лоренцо таковым уже не был. Похоже, именно он стал чужим, выронив из-за болезни поводья управления городом и не имея уже ни сил, ни желания подбирать их.
Под Новый год, 21 марта, Флоренцию облетела весть, что Великолепный покинул свое палаццо и удалился на виллу Кареджи. Его сопровождали только супруга, Полициано и Пико. В этом не было бы ничего необычного – так он поступал каждую весну, – но вскоре на виллу был срочно вызван Пьеро, и у отца с сыном состоялся длительный разговор с глазу на глаз. Для флорентийцев это говорило многое: так поступали все Медичи, удаляясь от дел.
Вскоре горожан поразила еще одна новость: Савонарола посетил виллу Лоренцо и беседовал с ним. Это событие сразу же обросло всевозможными домыслами. Одни утверждали, что доминиканец по собственной воле отправился к умирающему, чтобы дать ему отпущение грехов. Другие отвергали столь благородный жест с его стороны: ничего подобного, это Лоренцо всячески умолял монаха явиться к нему. И о самой исповеди ходили разные слухи: по одним сведениям, Великолепный якобы покаялся во всех своих грехах и изъявил готовность передать городу купленные за последнее время здания, после чего Савонарола отпустил ему грехи. По мнению других, ничего подобного не было – Савонарола потребовал от Лоренцо, чтобы тот от себя лично и от имени потомков отказался от власти, но Великолепный не стал его слушать и молча отвернулся к стене. Отпущения он, естественно, не получил. Истину определить было трудно, ибо при беседе никто не присутствовал, и поэтому каждый излагал ее содержание в зависимости от своих интересов.
Разбираться в том, кто ближе к правде, пришлось недолго: 8 апреля 1492 года Лоренцо Великолепный отошел в мир иной, где уже не подлежал людскому суду и пересудам. Правда, тут же разнесся новый слух: Великолепного отравили приверженцы Савонаролы. На следующий день после смерти правителя в одном из городских колодцев обнаружили труп врача, который вместе с Пико пользовал больного. Поскольку смерть всякого великого деятеля, а именно таким был Лоренцо, неизбежно обрастает всякими домыслами, то об этом некоторое время посудачили и постарались забыть.
Никто, даже противники покойного, не оспаривал того факта, что Лоренцо деи Медичи был действительно велик в своих делах и помыслах. Последнюю дань уважения ему отдала без малого вся Флоренция. К его гробу флорентийцев влекло не праздное любопытство, как это иногда бывает, а искреннее желание проститься с тем, кто в течение длительного времени с честью отстаивал достоинство, блеск и силу республики. В эти траурные дни люди не вспоминали о прегрешениях Великолепного и даже Савонарола воздержался от его критики. Всеми правдами и неправдами Сандро добился возможности присутствовать на заупокойной мессе. Много раз в своей жизни он провожал в последний путь близких ему людей, но сейчас случай был особенный – в глубине души это, видимо, осознавал каждый. Не у одного из присутствующих промелькнуло то же чувство, что и у него: хоронят не только Лоренцо, но и прежнюю Флоренцию. «Requiem aeternam dona eis Domine» – «Покой вечный даруй им, Господи»… И не только Лоренцо, но и его соратникам, умершим и еще живущим… А затем ужасный Dies irae – «День гнева»: «Трепет и ужас обнимут души, когда протрубит труба архангела и придет Судия судить живых и мертвых, когда откроется все сокровенное, все дела и помышления людей…» Это была истина, и не к ней ли готовил их всех фра Джироламо? Рыдания раздавались под сводами собора. Слезы струились и по щекам Сандро: Страшный суд грядет, он уже близок!
Предчувствия неотвратимых бед усиливались. В эти дни из долины Арно поползли на город необычно плотные туманы, которые тоже воспринимались как дурное предзнаменование. Пьеро предложили занять место отца, и он с готовностью согласился. Многие в городе не хотели этого, но уступили традиции, находясь под впечатлением смерти и похорон Лоренцо. Но для Пьеро и его родственников это предложение было само собой разумеющимся: пост правителя Флоренции принадлежит роду Медичи и передается от отца к сыну. Традиции и законы республики были им чужды – недаром их считали в городе пришельцами, тупыми и спесивыми римлянами. Гордыня и правда слишком часто застилали им глаза. Звание «герцог Флоренции» звучало превосходно, а все остальное было неважно.
Избрание Пьеро на место отца, по сути, прошло незаметно: оно мало кого волновало, поскольку с сыном Великолепного не связывали больших надежд. На его покровительство мало кто рассчитывал, Сандро тем более, ибо хорошо знал Пьеро с детства. Он не ждал от преемника Лоренцо ничего хорошего и разделял мнение, что Пьеро подобен карлику, влезшему в сапоги великана. Прежние Медичи знали, кому они обязаны своей фактической властью, и поступали соответственно. Они не считали зазорным общаться с ремесленниками как с равными и понимали, сколь важно во имя престижа поддерживать живописцев, поэтов, философов, скульпторов, распространявших их славу. Они знали многое – прежде всего то, как нужно и возможно править во Флоренции. Пьеро вопреки советам отца вбил себе в голову лишь одно: по праву рождения он будет рано или поздно повелевать всем этим флорентийским сбродом. Но такого в их городе никогда не бывало; при всех поворотах судьбы сохранялась по крайней мере видимость того, что она управляется всем народом.
Отпрыска Великолепного обучили сочинять стихи – это было, пожалуй, все, что он знал об искусстве, большего ему не требовалось. Живопись его не интересовала, так что ждать от него какого-либо покровительства было бы наивным. Плохо в такие времена оказаться без поддержки. С усилением влияния Савонаролы богатые меценаты, тянувшиеся за Медичи, на всякий случай отошли в сторону; это началось еще при Лоренцо, когда они провалили проект мозаики для капеллы Святого Зиновия. Теперь же их нежелание попасть в передряги еще больше усилилось. К этому добавлялось то, что Сандро всегда считался приспешником Медичи, а такое не прощается во времена, когда симпатии народа изменились. А если кто и позабыл об этом, то им напоминала фреска с изображением повешенных, правда, уже сильно подпорченная ветрами и дождями.
Не только Сандро оказался в таком положении: на площади перед палаццо Веккьо, этой «ярмарке новостей», все чаще стали поговаривать о раскаявшихся скульпторах и живописцах, дававших немыслимые обеты, чтобы расположить к себе Савонаролу, о покинувших город художниках, отправившихся в добровольное изгнание, чтобы не умереть с голоду. И все это происходило во Флоренции, которая всегда как магнит притягивала к себе служителей муз! Каяться Сандро было поздно, а покинуть Флоренцию – родной и любимый город – означало своими руками вырыть себе могилу. Но все-таки ему не хотелось сложа руки идти на дно – сказывалась натура флорентийского ремесленника, всегда боровшегося до конца. Стиснуть зубы, задавить растерянность и меланхолию, писать и писать, пусть даже нет заказчиков: ведь не вся же Италия отреклась от искусства!
Когда Сандро писал свое очередное «Благовещение», многие знавшие об этом расценивали его новую работу как попытку польстить Савонароле, добиться его расположения. Но какую цель преследовал сам Сандро, было неведомо. Не исключено, что в картине был заложен тот самый второй смысл, свойственный «новой манере» Сандро: фра Джироламо, подобно архангелу Гавриилу, принес Флоренции благую весть о спасении. Возможно, но пойди угадай! А может быть, Сандро продолжал упорствовать и вступил в спор с Савонаролой, пытаясь доказать, что нет ничего греховного в том, чтобы писать изображения Мадонны – ведь, по преданию, этим занимался сам апостол Лука! Не исключено и такое.
