Он явно поторопился. Вскоре пришло сообщение от подесты (городского головы) Прато: он собственными силами разгромил восставших еще до прихода флорентийского войска. Теперь подеста спрашивал, что делать с попавшими в его руки заговорщиками. Лоренцо рекомендовал их повесить, и более сорока человек было предано смерти. И хотя в это время жестокостью мало кого можно было удивить, флорентийцы осудили действия своего правителя. Говорили о том, что распоряжение Лоренцо было вызвано страхом, впитанным им еще в детстве, когда семья Медичи была постоянно вынуждена опасаться того, что в ее дом вломятся многочисленные враги. Но большинство придерживалось иного мнения, и, может быть, они были правы: Лоренцо руководил не страх за свою жизнь, а желание внушить его другим. Так поступали все тираны, и юный Лоренцо, начитавшись исторических хроник, взял из них не то, как древние отстаивали республику, а то, как враги демократии губили ее.
Выступление сторонников Содерини внесло охлаждение в отношения между Лоренцо и Томмазо. Похоже было, что Медичи усомнился в его преданности. Теперь Сандро был почти рад, что отказался продолжать работу для Торгового суда – не хватало еще попасть между двух жерновов! Для борьбы и интриг он не был создан и хотел только, чтобы его оставили в покое. Но «Силу» он все-таки закончил и сдал заказчику. Героиня картины восседала на резном троне с высокими подлокотниками, выписанном не менее тщательно, чем сама фигура – здесь сказывалось влияние Верроккьо с его суховатой точностью. Внутреннее напряжение Силы, нервность ее тонких рук, сжимающих меч, отражали уроки Антонио Поллайоло, а простоватое румяное лицо напоминало Мадонн Липпи. Даже золотых дел мастер Антонио виден в искусной отделке оружия синей эмалью, в передаче игры света на металле. Но нежно-печальная улыбка, изящный полуоборот тела, едва заметная отрешенность выражения – все это принадлежало Сандро и только ему.
Когда все четыре добродетели выставили в зале суда, стало ясно, что его аллегория выпадает из общего ряда. Не так чтобы очень, но все-таки она отличалась от работ младшего Поллайоло. И дело было не только в том, что живописцы писали свои работы, не общаясь друг с другом – просто Сандро в своем мастерстве обогнал Пьетро. Он стремился к этому и доказал, что в честной борьбе превзошел своего соперника. Можно было не кривя душой восторгаться этой величественной женщиной, восседающей на троне, ее гордо поднятой головой, прихотливой игрой света и тени. От фигуры исходили достоинство и уверенность в себе. Гравюры Сивилл, откровенно говоря, были здесь ни при чем: Сандро не следовал им так покорно, как это сделал Пьетро.
Но случилось то, что и следовало ожидать. Флорентийские живописцы не были на его стороне и не сказали о картине ни одного доброго слова. Пропорции явно не соблюдены – разве это Сила! Это же просто флорентийская девка, взгромоздившаяся на чужой трон! Почему эта идиотка держит скипетр на коленях? Это ведь все-таки не шутовская погремушка! И это были не самые худшие упреки, которые дошли до ушей Сандро. Зато коллеги сверх всякой меры хвалили аллегории Поллайоло. Ко всему прочему был пущен слух, что своей картиной Сандро стремился выслужиться перед Лоренцо, увековечив таким образом его победу в Прато. Если и так, в этом не было ничего предосудительного: не он один поступал таким образом. Но Сандро, сам того не желая, нарушил корпоративную этику и теперь расплачивался за это. О приеме в компанию святого Луки пока что нечего было и мечтать.
Больше всех был опечален Мариано: такого поворота событий он не ожидал. Даже если его сын и прославил Лоренцо, то разве тем самым он совершил преступление? Ведь покровителей ищут все, без этого ремесленнику не прожить, будь он даже семи пядей во лбу. И что же это за коллеги, которые готовы перегрызть горло более удачливому собрату? Такого у них, кожевников, никогда не случалось. Всякое бывало, но в трудный час каждый мог рассчитывать на помощь и поддержку коллег. Делать, однако, нечего, нужно пережидать несчастливую полосу.
Как бы то ни было, старшины купеческой гильдии и приглашенные ими граждане, которые, по общему признанию, знали толк в живописи, высказались за то, чтобы принять и оплатить работу Сандро: выполнена она добротно, все требования соблюдены. Впервые он получил такие деньги. Но важнее золотых флоринов для него было приглашение братьев Медичи посетить их дом на виа Ларга. Двери палаццо правителей Флоренции, в принципе, были открыты для всех, но далеко не все удостаивались чести быть приглашенными во внутренние покои, в которых, как говорили в городе, собраны сказочные сокровища.
Во Флоренции не существовало живописца, который бы не мечтал увидеть знаменитые «доски Брунеллески». Не так давно умерший архитектор считался первооткрывателем линейной перспективы. «Доски» – две картины, одна из которых изображала площадь Синьории с дворцом и лоджией, а вторая – собор Сан-Джованни, служили для демонстрации его открытия. В них были отверстия, и если смотреть сквозь них на отражение «досок» в зеркале, то создавалась полная иллюзия реальности. Кроме того, Сандро надеялся, что ему покажут и работы его учителя Липпи. Да мало ли чего можно увидеть, будучи гостем Медичи!
Ему действительно показали «доски», – причем он был удивлен тем, что им не нашлось лучшего места, чем комната прислуги, – и картины фра Филиппо, и «Рождество» Гоццолли, и даже несколько старинных рукописей с миниатюрами. Слов нет, здесь было собрано все, что могло радовать глаз. Иначе и быть не могло: изысканный вкус хозяев был хорошо известен в городе, и ему безуспешно пытались подражать многие. Их потуги окружить себя подобием роскоши теперь казались Сандро жалкими, ибо эта роскошь походила на ту, в которую он сейчас окунулся, как Мадонна третьеразрядного живописца на творение Липпи. За знаменитый стол Медичи, за которым собирались политики, философы и поэты, он на сей раз не был приглашен, так что не мог подтвердить, что у богатейших людей Флоренции в обычные дни подают самую простую пищу и дешевое вино, от которых отвернулся бы любой купец. Расположение Лоренцо и его брата Джулиано к молодому живописцу пока не простиралось столь далеко.
Они ограничились кратким разговором с ним о разных мелочах; так разговаривают с людьми, уступающими по уму и положению. Видя обоих братьев рядом, Сандро удивился прихоти природы, произведшей от одного корня столь несхожие ростки. Здесь он не был одинок в своих наблюдениях: это несходство поражало многих. В Лоренцо не было ничего от классической красоты: жидкие иссиня-черные волосы, тонкая верхняя губа, нависающий над ней ястребиный нос и темно-оливковое лицо. Он постоянно щурил глаза, ибо был близорук и при этом начисто лишен обоняния, от чего, пожалуй, страдал больше, чем из-за плохого зрения. Голос у него был неприятным, визгливым, режущим слух. Во всяком случае, он нисколько не походил на сына Солнца, то есть Аполлона, как назвал его однажды Фичино.
Полную противоположность брату являл Джулиано. По словам Полициано, «он был высокого роста, плотного телосложения с широкой и выдающейся вперед грудью; имел руки сильные и мускулистые, с крепкими суставами, поджарый живот, сильные бедра, немного полноватые икры ног, живые глаза черного цвета, острое зрение. Огромная копна черных длинных волос откидывалась со лба на затылок. Он был сведущ во всадническом деле и стрельбе, искусен в прыжках и гимнастике, просто обожал охоту». Но когда речь заходила о других достоинствах, то здесь Лоренцо во всем превосходил брата. Пусть природа обделила его красивой внешностью, одарив ею Джулиано, но взамен дала тактичность Козимо, осторожность Пьеро, ум Платона, стихотворный талант Петрарки. Древнегреческий мудрец будто о нем сказал: он походит на сосуд в форме сатира – снаружи безобразие, внутри благовоние.
Младший Медичи, похоже, не переоценивал своих способностей. Хотя он тоже писал стихи, умел красиво говорить, был учтивым и человечным, но политика ему претила. Как рассказывали люди, хорошо знавшие братьев, Лоренцо, согласно воле отца, предлагал Джулиано разделить с ним власть, но тот наотрез отказался: его-де больше влекут к себе радости Флоренции, а не ее заботы. С него довольно и того, что к нему тянется молодежь, а не умудренные опытом старцы, что он пользуется успехом у дам, а не у сенаторов, что его стихи читают в кругу избранных, а не распевают всякий раз на карнавалах.
