Войска противников остановились друг против друга, не решаясь вступить в сражение. Коллеони постреливал из своих спрингард – «плевательниц», то есть легких полевых пушек, которые совсем недавно вошли в военный обиход; до этого артиллерия использовалась только при осаде крепостей. Думая привести врага в замешательство, бравый кондотьер добился совсем другого эффекта. Пушечные обстрелы вызвали возмущение во всей Италии: это не по-рыцарски, это недостойно такого полководца, как Коллеони! Во Флоренции возмущались больше всех. В церквях молились о ниспослании победы защитникам города, и Бог оказался на стороне флорентийцев. 23 июля 1467 года в битве при Монтефелыро доселе непобедимый Коллеони потерпел поражение. Флоренция ликовала. Для встречи победителей срочно сооружались триумфальные арки, украшались стены домов – всем живописцам нашлось дело, никто не был обижен. А чтобы изгнанным заговорщикам впредь было неповадно плести интриги против родного города, срок их изгнания продлили еще на десять лет. Подагрик был прощен – победителей не судят, – и в городе воцарился мир.
Сандро с завидным упорством продолжал трудиться над своими Мадоннами. Все знающие его сходились на том, что ему не суждено умереть от избытка фантазии – похоже, что, кроме Мадонн, у него в голове ничего нет. Одна из его Мадонн стояла в мастерской Верроккьо, и он работал над ней, когда выпадало свободное время. Картина изображала Богоматерь с младенцем Христом и Иоанном Крестителем. Еще одна Мадонна с двумя ангелами находилась у Сандро дома. Над ними он трудился просто так, для себя, надеясь потом продать.
Мадонны по-прежнему были в цене, и он мог бы писать их еще больше. Тем более что его уже стали признавать как живописца, который мог выполнить заказ не хуже любого другого художника. То, что он был учеником прославленного Липпи, тоже шло ему на пользу. Однако он не торопился разрабатывать эту золотую жилу. Во Флоренции его хвалили за старание, а некоторые даже прочили безбедное будущее, но все-таки многое в его поведении вызывало удивление и не укладывалось в обычные представления о подмастерье. О нем говорили как о «юноше ищущего разума». Это пошло от его коллег-живописцев, которые никак не могли взять в толк, чего, собственно говоря, ему нужно: он в совершенстве овладел почти всеми секретами мастерства, но все еще продолжал учиться, появляясь в мастерских то одного, то другого художника. При этом он исполнял любую работу, не гнушаясь и такой, как роспись кассоне – больших ларей для одежды и домашней утвари, – филенок шкафов и спинок стульев. Такая декоративная живопись была в большой моде во Флоренции, но ею занимались живописцы второго разряда. Уважающие себя художники брались за такие заказы с неохотой, но Сандро формально все еще пребывал в подмастерьях, и поэтому не считалось зазорным обращаться к нему с подобными просьбами.
Мариано старел, все время говорил о приближающейся смерти и высказывал желание увидеть, наконец, Сандро надежно устроенным, женатым, обзаведшимся собственным домом. Но для его сына существовали только Мадонны. Можно было подумать, что он уподобился стародавним рыцарям, которые давали обет пожизненного служения Деве Марии, или тем сумасбродным поэтам, которые признавали лишь сказочных возлюбленных. Одним словом, Сандро был совершенно безразличен к прекрасному полу. А ведь красотой его Господь не обидел: белокурый, высокий, хоть и полноват, но вполне соразмерен. Ясные, немного задумчивые глаза, припухлые, словно у ребенка, губы, гладкий чистый лоб, нос с небольшой горбинкой. Правда подбородок немножечко тяжеловат, но, как говорят, это признак сильной воли. В последнем Филипепи, правда, сомневался, но и отец может ошибаться. Словом, найти для Сандро невесту не составило бы большого труда. Дело было за малым: он должен стать мастером. Подмастерья по традиции не имели права жениться. Но Сандро не торопился: в 22 года он все еще учился, и было похоже, что этому учению не будет конца.
Не порывая окончательно с Верроккьо, он все больше сходился с братьями Поллайоло. Мастер Андреа, хорошо знающий их увлекающуюся натуру, предрекал, что ничего путного из этой дружбы не выйдет. Особенно если Сандро попадет под влияние Антонио, который из кожи вон лезет, чтобы найти способы передачи движения человека, стремясь переплюнуть своих предшественников, по привычке решающих эту задачу при помощи размещения складок на одежде. Этого старшему Поллайоло мало, он все время ищет чего-то нового. Не исключено, что уже завтра он начнет постигать искусство гравюры, утверждая, что это искусство будущего. Сомнительно – разве когда-нибудь двуцветная гравюра заменит многообразие красок? Но таков уж Антонио, и своими идеями он увлекает и своего брата Пьетро, и Сандро. Они носятся с мыслью создать целую серию гравюр, посвященных подвигам Геркулеса, любимого героя Антонио. Он видит здесь возможность показать во всей полноте красоту человеческого тела.
Но Сандро очень скоро остывает. Во-первых, он не собирается стать гравером, хотя Антонио убеждает его, что для такого рисовальщика, как он, это самое что ни на есть подходящее занятие. Во-вторых, он все еще опасается нарушить христианские заповеди, прославляя идолов. Ведь на Страшном суде его будет судить не Юпитер, а Господь, который может строго спросить с него за такое кощунство. Но Антонио и сам очень быстро остыл и больше на участии Сандро в своем предприятии не настаивал.
Этот период исканий имел ту положительную сторону, что Сандро все больше и больше входил в среду своих коллег-живописцев. Еще не став мастером, он уже был принят как свой в компании святого Луки, где знакомился с людьми других профессий. Согласно флорентийским традициям, у художников не было собственной гильдии и они со стародавних времен входили в цех врачей и аптекарей. Кто знает, чем было вызвано это странное сближение – может быть, тем, что краски и различные снадобья для живописи продавались в аптеках. А самой известной во Флоренции аптекой была та, что принадлежала Маттео Пальмьери, человеку необыкновенному во всех отношениях. Он не только прекрасно разбирался в своем ремесле, но и был весьма сведущ в литературе, знал толк в живописи и ко всему прочему был писателем и философом. Вот почему в его заведении, в которое стал частенько наведываться Сандро, можно было встретить не только тех, кто жаждал исцеления, но и тех, кто приходил сюда поговорить о материях более возвышенных, чем несварение желудка иди подагра.
Маттео принадлежал к числу страстных поклонников латыни и, как утверждали, владел ею в совершенстве. А это значило, что ему всегда был открыт вход в дом на виа Ларга, где ценили таких людей. Правда, после смерти Козимо эти посещения стали реже, но лишь до поры до времени, пока сын Подагрика Лоренцо не загорелся идеей возродить былые традиции. И тогда за огромным столом в доме Медичи снова стали устраиваться обеды для философов, поэтов и просто тех, кто чем-либо привлек внимание друзей молодого Лоренцо – а у Маттео был талант открывать людей незаурядных, выдающихся по знаниям и талантам. Он нередко приводил на виа Ларга тех, кто заинтересовал его и, по его мнению, мог заинтересовать Лоренцо и его единомышленников. Поэтому знакомство с Маттео было выгодно во всех отношениях. Главным было произвести на него впечатление, ибо он привечал далеко не всех. Для многих, стремившихся сблизиться с Медичи, путь в их дом начинался и заканчивался в аптеке Пальмьери. Если ее хозяин вежливо советовал гостю совершенствовать свои знания, это значило, что тот еще не дорос до чести занять место за столом его покровителя. Многим была известна часто повторяемая фраза аптекаря: «Каждый ныне живущий разумный человек должен благодарить Бога за то, что он родился в это время, когда расцвели столь блестящие умы, которые не появлялись вот уже тысячу лет».
Маттео долго приглядывался к Сандро, беседовал с ним о живописи и не только о ней, говорил на тосканском наречии и по-латыни, словно пробуя золотой на зуб. Видимо, ему понравился незаурядный ищущий ум молодого живописца, и Сандро с честью выдержал пробу, ибо Маттео счел уместным ввести его в дом на виа Ларга. Правда, Боттичелли не удостоился чести быть посаженным по правую руку Лоренцо – это место занимали только люди, подающие большие надежды, – но он сидел за столом наравне с другими, прислушиваясь к беседам и стараясь понять мудрые мысли, порхающие над столом, за которым возрождалась Платоновская академия Козимо.
