Тётя Амалия чувствовала, что целый год ею забавлялись – подманили, покормили, почесали за ушком, а потом выставили за дверь. Даже если он был искренен в своём последнем предложении, он не мог не понимать, что предложение это не найдёт понимания. Тётя Амалия, впрочем, попыталась представить себя в роли второй жены. Но тут перед ней встали такие отвратительные картины, что и слёзы высохли. Теперь ей хотелось только одного: убежать, скрыться куда-нибудь и всё забыть! А в первую очередь – забыть и думать об идеальном человеке. Нет никаких идеальных людей, в природе не существует!

Пока тётя Амалия металась, почта доставила ещё несколько писем на её адрес. Когда пришло первое письмо, тётя Амалия осторожно, как будто конверт мог ожить в руках, взяла его и долго колебалась: распечатывать или нет. Два чувства – любопытство и надежда – высказывались «за». «Против» были обида, страх и жажда мести. И тётя Амалия, повинуясь воле большинства, отложила конверт. Та же участь ожидала и последующие несколько писем. А потом письма прекратились. Не было больше и звонков. Телефон, кстати, замолчал как раз перед тем злополучным посланием с предложением второй руки. Очевидно, возлюбленный тёти Амалии оказался человеком расчётливым и хладнокровным и, чтобы не выслушивать попрёки и рыдания, хотел дождаться письменной реакции. Согласие тёти Амалии отняло бы у неё право на протест, и тогда можно было бы продолжить и телефонный роман. Но тётя Амалия хранила молчание, и жених не стал рисковать своим спокойствием.

Долго ещё тётя Амалия убивалась, но потом с ней произошло то, что называется «возвращение к себе». Она снова стала собой: мечтала и боялась, на людях робела и тушевалась, дома распоряжалась – на людях требовалось утверждать себя, дома её и так принимали как старшую.

Она имела сильные желания, но слабую волю. Неутомимое воображение противостояло рассудку, который не всегда поспевал за выдумкой. Прошло не так уж много времени, как история жениховства, из-за которой она ещё недавно обливалась слезами, сделалась для неё красивой легендой, сказкой с личным участием. В этой сказке двое влюблённых волею обстоятельств и людей не смогли воссоединиться. История неудачной любви неоднозначно повлияла на тётю Амалию. С одной стороны, она окончательно убедилась, что «это на роду так написано», и с новой силой затянула своё излюбленное «не для меня». С другой стороны, жизнь её обрела остроту и наполненность. В жизни теперь не было и не могло быть пустот, напротив, была возвышающая драма. Тётя Амалия больше не винила своего возлюбленного за подлость, она даже высказывалась в том смысле, что послушание и нежность к матери достойны всяческого уважения.

А вскоре эта легенда перешла в область семейного предания, почему я, в частности, так хорошо осведомлён о ней. Ну а кроме того, ещё в детстве, проводя время в комнате с книгами во время заседаний женского клуба, я наткнулся на пачку писем, перевязанных розовой ленточкой. Каюсь: в порыве детского любопытства я тогда же и ознакомился с письмами. Хотя в оправдание своё могу сказать, что письма не были убраны, а лежали в свободном доступе на книжной полке. Не раз я слышал всю эту историю от мамы, да и сама тётя Амалия не стеснялась к ней возвращаться. Так что я собрал свой рассказ по крупицам, сопоставляя источники и свидетельства.

Словом, тётя Амалия вообразила, что раз уж ей суждено потерпеть неудачу в устроении личного счастья, то назначение её – в служении ближним. Она уверовала сама и в короткие сроки убедила окружающих, что наделена будто бы какой-то особенной добротой. И что доброта эта заставляет её радеть обо всех и буквально забывать о себе. Основания к такому утверждению бесспорно имелись – тётя Амалия действительно умела сопереживать, сердце её не было злым. Но если на одной чаше весов оказывалась тётя Амалия сердобольная, то на другой – совсем другая тётя Амалия. Во всяком случае, я не припомню, чтобы тётя Амалия когда-нибудь жертвовала собой или предпринимала что-то, не сообразующееся с её собственными интересами. Все свои благодеяния тётя Амалия отлично помнила и не считала лишним иной раз напомнить о них облагодетельствованным. Зато тётя Амалия умела очень убедительно вскрикивать при упоминании о чужих неурядицах. Правда, зачастую этими вскрикиваниями да ещё разве слезами, на которые она совсем не скупилась, ограничивалось всё участие сострадательной тёти Амалии. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы она смогла убедить наших в своей жертвенности.

Признаться, я никогда не понимал, как удалось ей, да ещё так быстро! Убедить всю семью в том, чего никогда не было – это не шутка! Что же было в ней такого особенного, что сохраняло авторитет её непререкаемым, а влияние неограниченным? К тёте Амалии, сумевшей так поставить себя, шли за советом даже старшие братья, перед ней исповедовались, ждали её суда. Ей, например, без всякого труда удалось внушить маме, что мне следует верить с осторожностью. «Это в таком-то возрасте!» – вздыхала тётя Амалия. И что, наконец, есть другие дети, с которых мне не мешало бы брать пример. И мама слушала её, случалось, ни за что на меня обижалась. «Этого я тебе никогда не прощу!» – сурово повторяла она мне в таких случаях, чем приводила меня в ужас. Помню, мне казалось, что это конец, что всё хорошее в моей жизни на этом заканчивается. А мама с укоризной и сожалением говорила о тех самых почтительных и добрых детях, на которых мне следовало бы равняться. При этих сценах тётя Амалия обычно всячески старалась выказать свою солидарность с мамой, и всё в ней дышало какой-то удовлетворённостью.

И всё же… Бедная, бедная тётя Амалия! Мне всегда было искренне жаль её. Представьте только: с одной стороны, этот восточный краснобай, который бесится с жиру, грезя гаремом и гостиной цвета спелой вишни. А с другой – тётя Амалия, мечтающая на своём капустном огородике о принце.

А впрочем, любой человек, включая нашего шиповника без роз, при взгляде на него с определённой точки зрения вызывает подлинное сочувствие. Главное – найти эту самую точку. Все мы – живущие ныне, жившие раньше и те, кому ещё только предстоит жить – все мы товарищи по несчастью. Но нас так много, а времени у каждого так мало, что мы не успеваем разобраться и мучаем друг друга. Хотя следовало бы, пожалуй, принимать друг в друге участие. Потому что все мы в одной лодке, а точнее – в одном окопе. Но и внутри этого окопа мы умудряемся окапываться до бесконечности.

Всмотритесь в любого человека и вы увидите его слёзы и страхи. А увидев, как он, не понимая жизни, сомневается, мечется и страдает, вы непременно пожалеете его.

Тётя Эмилия, другая мамина сестра, всегда была полной противоположностью тёте Амалии. За свою жизнь она много успела повидать и решительно ничего не боялась. В семье тётя Эмилия всегда была на особом положении. Во-первых, она единственная из маминых братьев и сестёр училась в Москве. Во-вторых, какое-то время после учёбы она жила и работала во Львове, что вызывало у наших смешанное чувство ужаса и немого восторга, как если бы тётя Эмилия жила в замке Дракулы или какой-нибудь кладбищенской сторожке. А в-третьих, после львовского своего сидения тётя Эмилия возвратилась в Москву и оказалась на государственной службе. За несколько лет она обзавелась двухкомнатной квартирой, после чего вышла на пенсию и вернулась в Убыревск. Я, кстати, так и не понял: купила ли она эту квартиру или получила бесплатно. Впрочем, это было совсем неважно.

Львовский период тёти Эмилии был довольно ярким и продолжительным. Вернувшись оттуда, тётя Эмилия поклялась на всех святых книгах, что ноги её больше не будет «на Украйне милой». Мужа своего, по имени Богдан Тарасович, с которого, собственно, и началось её знакомство с Галицией, тётя Эмилия анафемствовала. Иногда, в приливе благодушия, она принималась рассказывать о Львове, но делала это нарочито смешно. И у меня, благодаря её рассказам, осталось впечатление о Галиции, как о месте, над которым, чтобы не было очень страшно, нужно смеяться. Мне самому не доводилось бывать во Львове, поэтому, если я и совру, то не нарочно. Просто, когда чужие впечатления становятся своими, непременно происходят метаморфозы.