Тётю Эмилию хозяйка разместила в комнате с книжными полками, посчитав, очевидно, что обстановка и атмосфера комнаты наиболее подойдут новой жилице. Почему тётя Эмилия вернулась в Упырёвск и куда делся её муж-чиновник, я не знаю. Прежде это был очень влиятельный человек, но к тому времени, о котором идёт речь, в стране уже произошли известные перемены, и новая власть как-то потеснила его. Слышала я, что он утратил своё былое влияние, но что с ним случилось дальше и почему тётя Эмилия уехала из Москвы одна – об этом у нас не принято было говорить. И всякий раз, когда я пыталась разузнать что-нибудь у мамы, она только резко обрывала меня, напоминая, что это не моё дело. Такая таинственность объяснялась, прежде всего, тем, что тётя Эмилия в среде нашего семейства была человеком особенным.
Мало того, что это была столичная, прогрессивная штучка, за время своей службы под началом супруга тётя Эмилия успела свести знакомства с довольно заметными личностями, известными нам только из газет. Появляясь, бывало, в Упырёвске, тётя Эмилия обрушивала на наши головы десятки пикантных историй о своих именитых знакомых. Тёте Эмилии были известны их настоящие фамилии, подпольные источники доходов, скрытые от всеобщих глаз пороки и многое другое, о чём не всегда можно узнать даже из «жёлтой» прессы. Тётя Эмилия казалась нам небожительницей, обладательницей тайного знания. Никто даже позволить себе не мог усомниться в её словах. И конечно, тётя Эмилия не могла отказать себе в удовольствии немножко побахвалиться и пофанфаронить перед своими жалкими родственниками. Но, кроме того, тётя Эмилия слыла у нас за человека незаурядной образованности. Она непринуждённо цитировала Пастернака, с изящною небрежностью ссылалась на Блока, иногда даже бросалась французскими словечками. Всё это приводило семейство наше в восторг. На самом же деле тётя Эмилия принадлежала к тому типу людей, которые, уважая образованность, талантливость и учёность, всю жизнь стремятся им приобщиться. Но избирают для этого окольные пути, вооружаясь вместо знаний красивыми обрывками на чуждых языках, десятком заученных строф и фактами из прославленных биографий. Нашпиговавшись подобными пустяками, они совершенно успокаиваются и обретают ту завидную самоуверенность, которая позволяет им комфортно чувствовать себя в любой компании. Случается, что они так искренно и простодушно начинают верить в собственную учёность, что и в характере их проглядывают вдруг новые черты. Откуда ни возьмись являются апломб, презрение к тем, кто не так блестяще образован, уверенность в своей непогрешимости и праве поучать.
Тётя Эмилия, перебравшись в Упырёвск, сделалась у нас проводником истины. Только от неё можно было узнать всё самое свежее и достоверное. Растеряв прежние знакомства и связи, тётя Эмилия не пожелала лишиться права первой сообщать интересные и важные новости, а равно и разъяснять, как к ним следует относиться. Это привело её вскоре к тому, что она начала пересказывать нам обыкновенные газетные сплетни, не ссылаясь, однако, на газеты, но намекая, что информация почерпнута ею из первоисточника. Сродники наши, привыкшие верить тёте Эмилии как себе, не замечали подвоха, и за тётей Эмилией навсегда закрепилась репутация посвящённой. То, что говорила тётя Эмилия, было и не ново, и не оригинально, и не всегда даже правда. Зато в слушателях её велико было желание знать от верного человека, как же оно всё там на самом деле. Не так как пишут в газетах – обманывают народ – а взаправду.
С некоторых пор тон её рассказов сделался неизменным. Ей вдруг понравилось пугать. Внушая своим слушателям какой-то неопределённый, почти мистический ужас перед неотвратимым концом и крахом, перед грядущими всенародными бедствиями, неизбежными морами и войнами, она как будто испытывала удовлетворение. Казалось, тётя Эмилия так жалела об ушедшем времени, так ненавидела потеснившую её новую власть, при дворе у которой ей не нашлось места, что подмечать изъяны и промахи этой власти сделалось её потребностью и доставляло ей сущее удовольствие.
И вот, теснимая новой властью, утратившая влияние, упустившая интерес к себе со стороны прежних знакомых, тётя Эмилия просто не смогла больше жить в столице. Она, по-видимому, смекнула, что уж если не в столичных кружках то, во всяком случае, в Упырёвске она сумеет играть первую скрипку. Точно Цезарь, предпочитавший оставаться первым в деревне, чем вторым в Риме, тётя Эмилия предпочла отныне верховодить на нашем скромном собрании. И в скором времени тётя Эмилия так освоилась, что любоначалие её стало принимать крайние формы. Над всем семейством нашим тётя Эмилия добилась беспримерного влияния, так что даже тётя Амалия считала для себя приятной необходимостью спрашиваться у неё и следовать её указаниям.
Как это получалось? Думаю, что наши обрадовались появлению тёти Эмилии. Тётя Эмилия привезла с собой убеждения, и нашим понравилось держаться всем вместе за одну соломину. Тётя Эмилия жаждала поучать и наставлять. А наши не возражали, чтобы кто-нибудь наставил и научил их. Но главное, тётей Эмилией гордились.
Я давно заметила, что огромному числу людей во что бы то ни стало потребно хоть чем-нибудь гордиться, иметь хоть что-нибудь, что бы отличало их от собратьев. Это своего рода пропуск в человеческую компанию, гарантия того, что не выставят, что в любой момент можно будет постоять за себя и кого угодно на место поставить, только намекнув на свои исключительные особенности. И выходит, что необходимо над собратьями возвыситься, чтобы с ними же в один ряд встать. Для этой цели кому-то нужны достижения посерьёзней, но кому-то вполне довольно жить в особенном месте – в Москве, например, – состоять в родстве или хотя бы в знакомстве с особенными людьми, а то и просто квартировать окнами на особенную улицу. Не имея ничего из подобной чепухи, такие люди теряются и чувствуют себя совершенными страдальцами. Отыскав же в себе подобного рода свойство, утолив тщеславный голод, они добреют, делаясь необыкновенно ласковыми, любезными и даже терпимыми. Но стоит взалкать тщеславию – и не найти людей более завистливых и злобных.
У большинства из наших не было ни отличительных талантов, ни выдающихся достижений. Зато была тётя Эмилия. Одна на всех. А тёте Эмилии того только и надо было. Она ничего не искала и не требовала для себя, кроме одного: почитания и признания превосходства над всеми нами.
Возражений тётя Эмилия не принимала. С некоторых пор её даже стало забавлять, если кто-нибудь пытался возражать ей. Помню, речь зашла об одном довольно известном фильме, который тётя Эмилия одобрила.
Ведь тётя Эмилия предлагала нашему вниманию не только политические или светские новости, она взялась разъяснять нам, какая зубная паста лучше чистит, какой шоколад вкуснее и какой телесериал «можно смотреть».
– Это замечательно саэршенна, – говорила тётя Эмилия нараспев, прищуривая, как будто от удовольствия, глаза. – Сыграно замечательно саэршенна…
При необоримом желании первенствовать и назидать, тётя Эмилия зачастую мало, что могла сообщить. Суть её высказываний в таких случаях залегала в интонациях и тех разнообразных выражениях, которые она поминутно придавала своему лицу. Ещё это многозначное слово – «совершенно». Тётя Эмилия обожала его и ввинчивала на каждом шагу. Произносила она его с лёгкой небрежностью: «саэршенна». И одно это умело выговоренное слово, распространяло вокруг тёти Эмилии такой богемный флёр, что никто из наших никогда бы не решился сказать «саэршенна». Думаю, это вышло бы даже смешно…
– Да. Это, конечно, замечательно саэршенна…
Наши, точно соревнуясь друг с другом, немедленно принялись нахваливать картину.
– Шикарный фильм!..
– Просто супер!..
– Да-а, это… действительно!
– Главное, акценты стоят правильно…
– А мне не нравится, – вмешался вдруг брат. – Режиссёр этот снял несколько отличных фильмов, а потом, по-моему, понесло его куда-то… Смотришь и не понимаешь: для чего всё это? Зачем все эти предметы, зачем истерика у женщины – что за галлюцинации?..
