Когда приехала милиция, а следом за ней скорая помощь, брат мой был уже мёртв – он задохнулся под подушкой, которой кузен зажал его голову. Эта вторая за вечер смерть не особенно всех удивила. Все только молча окружили брата, вытянувшегося на полу в струнку, и с удивлением рассматривали его. Руки брата были связаны за спиной ремнём, ноги лежали ровно, только пальцы были скрючены, а ступни неестественно выгнуты, точно брат пытался поджать под себя ноги. Лицо его было сурово и скорбно. Брови сдвинуты, губы плотно и, будто с усилием, сжаты, зубы накрепко стиснуты, глаза закрыты.
Мама вдруг, точно опомнившись, с криком метнулась к брату. Тогда снова все засуетились, задвигались. Маму вместе с отцом оттеснили от брата и увели, кажется, в другую комнату. Оба они плакали: мама громко, навзрыд, отец молча, закрыв лицо руками, и только плечи его дёргались. Мама больше не думала о том, что скажет её родня, больше не стеснялась и не стыдилась за брата. Оба они, и отец, и мама, так ничего и не поняли. Но горе их было настоящим. И сами они тогда были настоящими.
За весь вечер я так и не сдвинулась с места, как будто меня приклеили к стулу. Так всё время и просидела за столом. Про меня, слава Богу, все забыли. И только раз одна из тёток, тронув меня за плечо, прокричала мне в самое ухо (в тот вечер все либо молчали, либо кричали):
– Чего расселась-то? Мать с отцом в истерике, а она сидит… Не наелась, что ли?..
Тётю Эмилию и брата похоронили рядом. На могиле брата кто-то, кажется, бывшая жена его, посадил маленькое вишнёвое деревце. И теперь каждой весной оно покрывается белой пеной цветов, а летом – красными брызгами ягод. Ягоды любят клевать воробьи, и потому летом на могилке очень шумно. Иногда я думаю, что, может быть, упадут здесь косточки, и вырастут когда-нибудь другие вишнёвые деревья…
О случившемся немедленно узнал и заговорил весь город. И как это часто бывает, по городу поползли нелепые слухи. Говорили о некоем соперничестве между кузенами, о помешательстве брата, а кто-то – ну как без этого! – сболтнул о невозможной связи, в которой будто бы брат находился с тётей Эмилией. Доходили до меня и совсем нелепые слухи, как, например, о любовном треугольнике.
Два происшедших на глазах убийства, ужас потерь – всё это в нашем семействе отошло очень скоро на второй план перед задачей добиться оправдательного приговора для кузена. Кузена судили. И, конечно, оправдали. На суде все наши во главе с тётей Амалией в один голос уверяли, что кузен только оборонялся. А тётя Амалия сквозь слёзы поведала о безмерной якобы любви кузена к тёте Эмилии. Так что с её слов выходило, что кузен на момент убийства был чуть не в аффекте. Кстати, даже мама подтвердила, что завязалась драка. И только мы с отцом рассказали на суде всю правду. Сам кузен говорил о происшедшем с весёлой почти улыбкой. И с удовольствием демонстрировал какой-то свежий синяк на правой руке, оставленный будто бы ему братом. Кто-то заметил, что никакой синяк не удержится на теле так долго. На что кузен обворожительно улыбнулся и согласился, что, пожалуй, это какой-то другой синяк. Когда кузена спросили, правда ли, что он так сильно любил тётю Эмилию, кузен замялся и сделал вид, что очень удивлён вопросом. И тут же, к видимому неудовольствию своей маменьки и тёти Амалии, которые принялись ёрзать, перешёптываться и делать ему знаки, тихо рассмеялся. Когда же вопрос повторили, он, уже без тени улыбки, твёрдо ответил: «Да»…
Суд согласился считать действия кузена необходимой самообороной…
Кстати, спустя, наверное, неделю после гибели брата, из города исчез Поцелуев. Клавдий Маркелович заявил о том в милицию. Поцелуева искали и нашли в реке. Установили, что смерть Поцелуев встретил безобразно пьяным. Так что осталось неизвестным, сам ли он кинулся в воду, упал ли туда случайно или же кто поспособствовал…
