Отец был слишком увлечён собой, чтобы замечать и понимать кого-то ещё.

Помню, мы с братом принесли в дом котёнка. Это был пёстренький и необыкновенно пушистый котёнок с жалким огрызком вместо правого уха. Мы подобрали его возле школы. Он сидел на заснеженном газоне, жался от холода и осторожно оглядывал пробегавших туда-сюда ребят. Весь вид его выражал смирение и готовность принять на себя любые удары судьбы.

Родители, хоть и с неудовольствием, но позволили нам оставить найдёныша. Но каково же было наше горе, когда, вернувшись из летнего лагеря, мы узнали, что наш питомец исчез. «Убежал», – объяснили нам родители. Но это не успокоило нас. Долго ещё мы с братом бегали по улицам, спускались в подвалы, заглядывали на чердаки и с надеждой звали: «Филька…Филька…» Но Филька не отзывался. А потом я случайно услышала, как отец рассказывал историю о надоевшем ему котёнке Фильке.

– Надоел он мне, чёрт его дери! – смеялся отец. – Пока дети в лагере были, в лес его отнёс… Если не сожрали его там, может, жив ещё…

– А что дети, переживали? – спросила какая-то гостья.

– Да поплакали немного, поискали, а там и думать забыли, – отвечал отец. – Ничего… Переживут…

Если бы я не слышала этого собственными ушами, я бы никогда не поверила, что отец может так жестоко обойтись с нами.

А ведь отец любил повторять, что семья составляет смысл его жизни, что ради своей семьи он живёт. И в то же самое время он выказывал столько нечуткости, столько равнодушия к своей семье, что и к постороннему человеку было бы неприлично выказывать.

Казалось, он только играет роль любящего отца семейства. Решив для себя, что подобает любящему или строгому отцу, хорошему хозяину, преуспевающему человеку, отец изо всех сил старался соответствовать избранному образу. Смотря по ситуации, он подбирал себе роль, а дальше заставлял себя думать и чувствовать, как пристало его «герою».

Нас с братом он старался заставить быть такими детьми, какими в его представлении должны быть дети. Я совершенно уверена, что он не знал нас, он просто не умел видеть, что отличает нас с братом от других ребят. К тому же, отец просто не мог освоиться с мыслью, что породил отнюдь не глуповатых и заурядных детей. Он сомневался не в нас – в себе.

Отец сумел кое-чего достичь в жизни: стал неплохим и уважаемым специалистом, построил свой дом, вырастил двоих детей. Да ведь служил-то он всего-навсего на нашем местном заводишке. Домишко выстроил не где-нибудь, а в Упырёвске – городишке до того дрянном и маленьком, что и не на всякой карте-то его отыщешь. Детей вырастил – ну да что ж тут удивительного. Достижения эти представлялись ему недостаточными для того, чтобы считаться человеком преуспевающим – я сама сколько раз слышала, как он называл себя неудачником.

Конечно, я нисколько не сомневаюсь, что отец любил нас и желал нам добра, но добро это в его представлении имело какой-то искажённый, уродливый контур – он не понимал, что нам может быть хорошо как-то иначе, нежели это представлялось ему. Когда нам с братом попеременно пришла пора определять дальнейшую свою судьбу, отец принял в этом активное и искреннее участие. Любые творческие профессии он отбросил без рассуждений, разъяснив, что претендовать нам не на что. Приметив во мне интерес к истории, выражавшийся в увлечённости историческими романами, он определил меня как будущего учителя истории. Отец долго и с большим чувством говорил мне, как это трудно, но вместе с тем почётно быть учителем истории – приоткрывать детям завесу прошлого, внушать уважение к предкам и любовь к Отечеству. На все мои возражения он только спросил насмешливо: «Ну и кем же ты хочешь быть?» Уже в одном только тоне, каким отец умел задавать свои вопросы, было столько иронии, столько высокомерия, что я побоялась и рта раскрыть. И, покорная, повезла документы в областной педагогический институт. А между тем, я давно уже мечтала попробоваться в театральный. Я даже подготовила к экзамену монолог Скупого рыцаря. Знаю, что это не женская роль. Но, признаюсь, это был один из моих любимых отрывков, особенно в исполнении Черкасова…

Но в то время я предпочла бы как угодно исковеркать свою судьбу, только бы не слышать насмешек отца, только бы заслужить его одобрение и спокойное, внимательное участие в моей судьбе.

Когда подошёл черёд брата, отец вознамерился отправить его по своим стопам. Но брат заявил, что хотел бы учиться в Москве в институте иностранных языков. Отец только очень удивился, но, как ни странно, препятствовать брату не стал.

– Ну-у!.. Это ты замахнулся… – только и сказал он брату в каком-то не то смущении, не то недоумении. Думаю, отцу было приятно, что брат так хорошо усвоил его завет насчёт иностранного языка.

Но на вступительном экзамене по языку брат с треском провалился. Хоть он и был первым учеником в классе, знаний его, в объёме школьной программы, попросту не хватило. Вступительная комиссия предложила ему приехать на следующий год. Брат с позором вернулся в Упырёвск.

Наши торжествовали. Никто не поддержал и не ободрил его. С ним избегали говорить, только поглядывали с любопытством, точно спрашивая: «Ну что, столичный студент?» Если уж они начинали клевать брата, то делали это сообща. Все они радовались возможности обрушиться на него.

Отец был совершенно разочарован. На этот раз он не смеялся и не трунил над братом, но обращался с ним так снисходительно, так свысока, что не оставалось сомнений: брат окончательно потерял во мнении отца. Всем своим видом отец показывал, что нисколько не сомневался в таком исходе, но, поддавшись слабости или чувствительности, только напрасно понадеялся на брата.

Брат, нуждавшийся в поддержке и добром слове, был раздавлен. Он чувствовал, что упустил что-то очень существенное, может быть, даже более существенное, чем высшее образование и учёба.

Пока брат готовился повторить попытку, намериваясь на другой год снова держать экзамен, в семействе нашем смаковались разговоры о его неудачах. Вокруг вздыхали и сентенциозно повторяли: «Ну что ж… Такой человек…» Тётя Амалия взялась даже разложить карты насчёт дальнейшей его судьбы. И вскоре она сообщила остальным родственникам, что ничего хорошего в этой судьбе не увидела. Но, вопреки ожиданиям, брат поступил в институт. Тот же час тётя Амалия, имевшая, кстати, своей склонностью мистицизм, оповестила весь город, что в этом поступлении не обошлось без её чудесного вмешательства. И что если бы не она с картами, приворотами и наговорами, не видать брату учёбы как ушей своих.

*

Брат уехал учиться. Но едва только о нём стали забывать, как в наш город явилась тётя Эмилия. Та самая бездетная наша тётка, старшая из маминых сестёр, что была замужем за каким-то чиновником в Москве. Кажется, это был чиновник от культуры. Пожаловав в Упырёвск, тётя Эмилия обосновалась в доме у тёти Амалии и с тех пор никуда из города не выезжала. Тётя Амалия одна занимала половину старого, но довольно большого одноэтажного деревянного дома по улице Урицкого. Давно уже облупившийся голубенький домик помещается прямо возле Крестовоздвиженской церкви – одной из немногих уцелевших церквей нашего города, недавно возрождённой и тоже выкрашенной в голубое. Прежде в церкви был клуб, и выходными тётя Амалия изнемогала от грохота музыки и сквернословного потока, который изливали на улицу шнырявшие туда-сюда подвыпившие весельчаки. Потом, когда в церкви начались восстановительные работы, тётя Амалия жаловалась на строительный шум, прерывавшийся только на ночь. Теперь же тётю Амалию донимает колокол, трезвонящий, по её словам, день-деньской.

На половину тёти Амалии приходятся три светлые и просторные комнаты с прихожей и кухней. Обстановка у тёти Амалии небогатая, но вполне добротная, в духе шестидесятых годов минувшего столетия: низкие полированные шкафы, столы и столики на растопыренных тонких ножках, всюду – на полах и стенах – красные ковры с диковинными узорами; массивные, тяжёлые люстры из металла, призванного напоминать бронзу; небольшая библиотека из подписных изданий с пёстрыми корешками и множество цветов в блестящих коричневых горшках.