В этот же день, вскоре после того, как он сделал к письму эту приписку, в комнату, где он лежал, вошел старый приятель Сэндерс. Максвелл попытался улыбнуться.

Но Сэндерс не ответил на улыбку. Не смотря в глаза Максвеллу, он сел рядом, взял его бледную, невесомую уже руку.

– Мужайся, Джемси, – сказал он. – У тебя рак... Осталось тебе жить не больше месяца...

Максвелл мужественно перенес удар. С этого момента он, казалось, беспокоился только об одном: о здоровье Кетрин. Он старался завершить, привести в порядок все свои дела, окончить начатую популярную книгу «Электричество в элементарном изложении». Ничто не прорывалось наружу, и лишь в одной фразе письма, отправленного назавтра, 3 октября, доктору Пагету с последней надеждой, чувствуется обреченность: «Я сейчас совсем беспомощен», и даже эта фраза относилась не к его личному состоянию, а к тому факту, что он не может уже, как прежде, помогать больной Кетрин.

Вечером 2 октября было окончательно решено возвратиться в Кембридж. Среди аргументов была и перемена места, и более внимательный уход доктора Пагета – ведь ближайший врач Ричард Лоррейн жил в семи милях от Гленлейра. И видимо, просто хотелось быть в эти дни в Кембридже, неотделимой частью которого он стал.

Необходимо было только организовать так, чтобы кто-то их проводил до Кембриджа и встретил там. Быть провожатым вызвался Ричард Лоррейн.

В октябре 1879 года Максвеллы вернулись в Кембридж.

Он был уже настолько слаб, что не мог сам пройти от вагона до экипажа.

В Кембридже царило уныние. Многие люди, никогда не видевшие его в лицо, с печалью говорили друг другу: «Максвелл уходит».

Люди передавали друг другу эту печальную новость, и Вильям Стрэтт, лорд Рэлей, услышал об этом в поезде, подъезжая к Кембриджу, от какого-то совсем незнакомого человека – фермера, жителя здешних мест...

Доктор Пагет, как мог, облегчил страдания Максвелла и успокоил боль. Каждый день стал приходить священник, преподобный Гилемар. Мысли Максвелла все реже и реже возвращались к научным материям.

Он уже не вставал. Кетрин не отходила от его постели. Она сидела рядом с ним в его любимом кресле, удобном, повторяющем форму корпуса и расслабленных рук, и Максвелл поймал себя на мысли о том, что он никогда уже не сядет в это кресло.

Кресло было обито какой-то цветной материей. Максвелл никогда раньше не всматривался в узор, а теперь изучил его до тонкостей. На обивке, цепляясь друг за друга, густо произрастали какие-то мясистые, полные жизни стебли, иногда взрывающиеся яркими цветами... Узор был построен так, что стебли росли друг из друга, не имея конца...

Его прекрасная память стала еще острее, она возродила в сознании множество воспоминаний, стихов, казалось, давно забытых. Голова была необыкновенно ясной, он, казалось, мог сейчас вспомнить все, что угодно.

Кто-то спросил его:

– Ты помнишь свою первую мысль?

И он внезапно с полной ясностью вспомнил тот день в Гленлейре, когда он лежал в траве рядом с отцовским домом и впервые отождествил себя с этим миром...

Он вспомнил множество стихов, прочтенных в детстве и юности, он с удивлением ловил себя на том, что может по желанию вызывать из памяти целые куски шекспировских пьес.

– Кетрин, ты помнишь монолог «Как сладко дремлет лунный свет...» из «Венецианского купца»? Никогда не предполагал, что я помню его...

Какие прекрасные стихи, слышишь, Кетрин? Особенно эти слова о гармонии! Но почему Шекспир вложил эти слова в уста такого легкомысленного человека, как Лоренцо?

Звуки незнакомой музыки, струящиеся неизвестно откуда, умиротворяли его, теснили любимый свет, цвета, краски – приводили все в гармонию. Он сам чувствовал сейчас необыкновенную гармонию свою с природой, с миром, вечные законы которого манили его к себе с детства, почти физически ощущал эллинскую гармонию своего миропонимания и своей жизни...

Упорядоченность, гармония сил, властвующих в человеке, природе, космосе...

Вплоть до самого конца его сознание было абсолютно ясным. Он ни на что не жаловался и беспокоился лишь о судьбе Кетрин.

Он спросил доктора Пагета однажды: сколько ему осталось жить? И оказалось, что это важно лишь для того, чтобы успеть попрощаться со спешащим к нему кузеном, братом Джемимы, Колином Маккензи.

5 ноября он был так слаб, что не мог говорить. Только по движению губ можно было определить смысл его слов. Ему становилось дышать все труднее и труднее, но все же он смог прошептать:

– Боже, помоги мне! Боже, помоги моей жене!

Потом он прошептал:

– Колин, ты сильный, подними меня... Нет, положи меня пониже, я очень ослаб, мне удобно лежать низко...

После он дышал глубоко и медленно.

Он умер в спокойствии и мире, и Кетрин поймала его последний благодарный взгляд...

После торжественной траурной службы в Тринити-чапел, на которой присутствовали все любившие его кембриджцы, гроб с телом Максвелла был перевезен в Гленлейр. Максвелла похоронили рядом с его родителями во дворе построенной на его пожертвования маленькой церквушки в деревне Партон.

Поскольку эта деревушка оказалась в стороне от шумных дорог и суетливые равнодушные путешественники никогда не заезжали в эти края, могила его не приобрела еще тех признаков, которые венчают все знаменитые могилы, рядом с которыми невозможно мудрое одиночество.

В октябре 1931 года в Вестминстерском аббатстве были открыты мемориальные плиты Майклу Фарадею и Джеймсу Клерку Максвеллу. Случилось так, что два юбилея почти совпали – открытие Фарадеем закона электромагнитной индукции и рождение Максвелла.

Мемориальные плиты Максвелла и Фарадея были заложены в нефе аббатства, за могилами сэра Исаака Ньютона и Вильяма Томсона, лорда Кельвина.

Мастер Тринити сэр Дж.Дж.Томсон после торжественного открытия мемориальных плит сказал, что работы Фарадея и Максвелла выстояли наиболее суровое испытание – испытание временем. Каждый год, который проходил со времени их смерти, заставлял нас все более и более ясно понимать важность их вклада в физику; с каждым годом все важнее и важнее становились следствия их трудов, поступившие на службу человечеству.

На юбилее Максвелла в 1931 году выступили и дали статьи в юбилейный сборник виднейшие представители новой физики – Дж.Дж.Томсон, Резерфорд, Джинс, Эйнштейн, Планк, Бор...

Нильс Бор, человек, предложивший миру самую жизнеспособную модель «нового» атома, сказал на том юбилее:

И далее: