Так на самом поле битвы он отдавал эту законную и поучительную дань справедливости не энтузиазму, не мужеству, но тому, что может восторжествовать, и над мужеством и над энтузиазмом, - порядку и дисциплине!
Человек, который через двенадцать часов после самой блистательной победы говорил таким языком, не всегда сохранял тот же благородный и величественный тон. Великие события вдохновили Нельсона; но вне поля битвы, когда проходили эти минуты увлечения, которые всегда так сильно действовали на его нервную систему, этот человек, возвращаясь к укорененным с детства предрассудкам, к своему тщеславному и странному расположению духа, делаясь вновь чувствительным ко всем обольщениям лести, падал с той высоты, на которой одни только истинные гении могут держаться. К несчастью, слишком справедливо, что победа при Абукире, внезапно возвысив его, бросила его вместе с тем в такую сферу, для которой он не был создан. Тогда, среди упоения торжества, в нем произошел род нравственного переворота, раздражения, которое многие, не колеблясь, приписали полученной им ране в голову и потрясению, какое эта рана произвела в его мозгу. Но прихоти фортуны действовали и на более высокие умы, и, конечно, ядовитый воздух Неаполитанского двора был гибельнее для рассудка Нельсона, чем Абукирская картечь. Едва успел он овладеть своими призами и привести их в состояние совершить переход до Англии, как уже судьба влекла его к пагубному берегу Неаполя. 15 августа 1798 г. он получил от лорда Сент-Винцента секретные инструкции, вследствие которых он так поспешно оставил Египет, что ему нужно было сжечь корабли "л'Эрё", "Меркурий" и "Геррье", которые он не успел стащить с мели или исправить{41}. Оставив для блокады Александрии капитана Гуда с кораблями "Зелос", "Голиаф" и "Свифтшур", он взял с собой "Куллоден", "Вангард" и "Александр", и 19 августа отправился к Неаполю, где ожидали его новые испытания и новые опасности.
XVIII. Прибытие Нельсона в Неаполь 22 сентября 1798 года Бегство двора в Сицилию 23 декабря 1798 года
После Абукирской битвы Нельсону предстояло прожить еще несколько лет и выиграть два сражения; но фортуна оказала бы большую услугу его славе, если бы допустила его кончить жизнь в ту же достопамятную ночь, когда погибли Дюпети-Туар и Брюэ. Нельсон пал бы тогда во всем блеске репутации, ничем незапятнанной. "Мой великий и превосходный сын, - писал отец его в эту эпоху, - явился на свет без богатства, но с сердцем честным и религиозным. Господь прикрыл его щитом своим в день битвы, и исполнил желание его быть полезным своему отечеству... И ныне, сорока лет от роду, он, честь седин моих, так же весел, так же великодушен, так же добр, как и был. Он не знает боязни, потому что на совести его нет упрека". Если в этом быстром очерке виден адмирал, имевший флаг на корабле "Вангард", то несколько месяцев спустя в этих чертах не узнали бы преступного любовника леди Гамильтон и судью Караччиоло.
Нельсон познакомился с сэром Вильямом Гамильтоном и женой его в 1793 г., когда лорд Гуд посылал его к королю Фердинанду IV, чтобы потребовать вспомогательный корпус войск для защиты Тулона. Но тогда сэр Вильям был для командира корабля "Агамемнона" не более чем дипломатическим агентом, которого, правда, он хвалил за деятельность и усердие, а леди Гамильтон любезной молодой женщиной, которую он ценил за изящный тон. Нельсон провел тогда в Неаполе очень короткое время и после, до самого Абукира, совсем туда не показывался.
Сэр Вильям был молочным братом короля Георга III. Находясь уже более тридцати лет британским посланником при дворе обеих Сицилий, он был при этом дворе в большой милости. Он страстно любил охоту, а этого было достаточно для благосклонности Фердинанда IV. Он слыл любителем изящных искусств, и хотя подозревали, что его усердие в этом отношении имеет спекулятивные цели, однако этого было довольно, чтобы заслужить милость королевы. Таким образом, он находился в близких отношениях с двумя главами государства. Сэр Вильям был старик веселого нрава, позволявший себе много свободы в речах, крепко разочарованный во всех заблуждениях и соблазнах мира, английский эпикуреец, неистощимые шутки которого, по словам Нельсона, могли бы вылечить и оживить самого графа Сент-Винцента, если бы тот в 1799 г. отправился лечиться в Неаполь вместо того, чтобы ехать в Англию. Англичане вообще не умеют шутить; не сходно с их нравами и их серьезным характером играть пороком и подсмеиваться над тем, что честно и пристойно. Добрый сэр Вильям, как называл его Нельсон, имел один из тех скептических и грубых умов, какие редко попадаются среди народа, привыкшего так глубоко уважать святость семейных добродетелей. Подобные умы в соединении с тем сухим, положительным оттенком, какой свойственен британскому характеру, представляют что-то более обнаженное, более отвратительное, чем натуры того же разряда в народе более ветреном и живом.
Шестидесяти лет от роду сэр Вильям, увлеченный внезапной страстью, женился на любовнице своего племянника{42}. Если верить свидетельству современников и портрету ее работы знаменитого Ромнея, то эта женщина, известная в Лондоне под именем мисс Эммы Гарт, была одной из самых обворожительных женщин своего времени. Дочь бедной служанки из княжества Валлийского, Эмма Гарт провела свою молодость в самых странных и самых подозрительных приключениях. Все эти обстоятельства были сэру Вильяму совершенно известны, но нисколько не помешали ему на ней жениться. Впрочем, он столько же заботился о прошедшем, сколько и о будущем, и обладая в высшей степени всеми качествами снисходительного мужа, он жил около четырех лет с женой и лордом Нельсоном, нисколько не тревожась близостью их сношений, и называя Нельсона своим лучшим другом и добродетельнейшим из людей. Перед смертью он завещал свою жену попечениям этого друга, а бoльшую часть своего состояния отказал племяннику, и тем выказал окончательную черту своего эксцентрического юмора. Что же касается леди Гамильтон, то она, с удивительной гибкостью, свойственной женщинам, вскоре стала вести себя соответственно своему новому положению. Ее представили к Неаполитанскому двору, и, брошенная судьбой в эту возвышенную сферу, она скоро вошла в милость королевы. Ни малейшее замешательство не обнаружило ни позора ее прошлой жизни, ни ее низкого происхождения.
Неаполитанский двор, при котором чопорная Англия имела таких странных представителей, был двор нерешительности и козней. Все члены его единодушно ненавидели Францию; но ненависть короля была боязлива и недеятельна, а ненависть королевы была исполнена энергии. Правительство колебалось между этими двумя влияниями, уступая по очереди то робости испанского Бурбона, то заносчивости австрийской эрцгерцогини. Один иностранец, одинаково пользовавшийся милостью как короля, так и королевы, руководил делами на этом извилистом пути. Это был двойник Годоя, кавалер Актон, уже более двадцати лет управлявший королевой. Актон, сын одного ирландского врача, родился в Безансоне в 1737 г. В 1779 г. судьба забросила его к Неаполитанскому двору, где он попал в милость королевы, и последовательно управлял министерствами морским, военным, и наконец, иностранных дел, которое в эту эпоху, то есть в 1798 г., было в его руках. Совершенно преданный партии союза с Англией, частный друг сэра Вильяма Гамильтона, он во все продолжение своего владычества был слепым орудием британского кабинета.
С 1776 г. королева имела право на совещательный голос в совете. Это право она приобрела согласно с условиями ее брачного договора - по рождении сына. Мария - Каролина, сестра королевы французской и младшая дочь императора Франца I и Марии-Терезии, имела тогда 25 лет от роду. Прекрасная собой, живая, умная, она любила реформы, и была чувствительна к рукоплесканиям, какими осыпала тогда Англия филантропические виды принцев австрийского дома. Все славили ее деятельность, ее любовь к искусствам, ее просвещенный ум, возвышенность ее идей. Все это заставляло надеяться, что неаполитанцам не приведется сожалеть о ее влиянии на ум беззаботного сына Карла III. Если бы судьба назначила Марии - Каролине управлять какой-нибудь из первостепенных наций, то, может быть, она бы стала в один ряд с величайшими из монархинь: слава прикрыла бы ее слабости. Во времена более спокойные, она упрочила бы счастье Неаполя, и ошибки ее были бы ей прощены; но, к несчастью, судьба бросила ее в эпоху тревоги и волнения, на поприще слишком тесное для ее деятельного ума. Французская революция поселила в ней глубокую ненависть к идеям, которые, ниспровергнув престол Людовика XVI, дерзнули возвести на эшафот Марию-Антуанетту. Чувствуя необходимость подавлять мятежные наклонности в самом их начале, она прислушивалась к Актону и вслед за ним твердила, что народ верен и предан, но что все дворяне отъявленные якобинцы. Вследствие подобных подозрений самое высшее дворянство Неаполя было брошено в темницы. Однако самые злые враги Марии-Каролины признают, что никогда бы она не решилась содействовать жестокостям своих министров, если бы их внушения не ослепляли ее. Но благородная кровь Марии-Терезии уступила государственной необходимости и софизмам политики.
