…Очнувшись я сказал: проклятые трамваи
Геннадий
…Словно бы еще помнится, да, — словно бы еще снится: гулкая чаша накрыла глазницы. Спичку зажгу — все легче, все лучше! — опознавательный факел заблудших…
Черное небо все глуше, все ниже. Агнец в подпалинах рыжих дрожит меж ладонью и сердцем, как дека дутара, то к сердцу саднящему, словно саднящая рана, прильнет исступленно, то дрогнет и ринется прочь. И кличет, и кличет надменную мглу: где моя мама? Кто моя мама? Ушла на закат отара. Ночь.
Ночь гулкою чашей накрыла глазницы. Коня моего умыкнула степная весна — на травах настоенных пьяных кровей — кобылица! Не тронь меня, агнец… Хватит с меня чабана… Не тронь меня, агнец тихий! Не тронь. Ушла на закат отара. Лежу в чебреце, как обломок кентавра. Сбросил меня конь.
В общем, простое дело. Сбросил, как голову — тело. Бремя ему голова моя, тяжкое бремя…Этой отаре заблудшей я — пастырь слепой. Ах, забери меня, клан мой — трамвайное племя! Я здесь из города Я здесь изгой. Горе! Не то что на влажной лошажьей спине — на скаку, на бегу — я на степи этой буйной сидеть не могу! Горе… Колеса — достойные лавров! — и многие лета колесовали кентавров на лошадей и поэтов. Так и живем. Уже вечность живем одне, в смутном родстве и смутной вине.
Друг мой, собрат, если станет коню невтерпеж, конь твой уйдет — гы другого коня не найдешь. Друг мой, собрат, если канет отара к К закату — стадо посеешь — ночку пожнешь. Ночку — ни зги! — встретишь навзничь, как город в развалинах. Все возвратимо — по кругу, по ободу — все! И у судьбы колесо. И у истории колесо. Лишь у свободы четыре точеных ноги. А у любви — и того-то — лишь крылья в подпалинах.
Не тронь меня, агнец тихий, не тронь.
Агнец светлый, слетай — там, за бездною ночи, огонь!
Там очерчен магический круг на холмах —
Там лепечет костер о семи языках.
Там чабан, словно посох чабаний, носат,
Из трубки сипатой сосет самосад.
Там подпасок в ладони зажал уголек —
Чтобы я свое сердце саднящее пеплом прижег.
Скажи им: я слышу — трава врастает мне в спину.
Скажи им: я знаю — нет ног у меня.
Скажи, пусть вернут мне мою драгоценную половину.
Коня мне — пугливого, словно крыло вдохновенья! —
Коня мне. Полтела отдам за коня!
Посмотри, как устроена наша строка:
Вот вцепилась в скрипящую ручку рука,
Так бы век и тянула с упрямством вола
Хоть до края земли, хоть до края стола.
Будто в поле поземка, бумага бела,
Приближается край, и в судьбе перекос…
У руки отрастают два долгих крыла —
Перелет совершить. Совершить перенос.
Там, где вскрыта прямой бороздою земля,
Пролетает рука с беспощадным копьем,
Чтоб в полете пологом ударить червя
С намозоленным узким челом.
На скифскую землю упали сброшенные с неба золотые предметы плуг с ярмом, обоюдоострая секира и чаша Старший брат, увидев первым, подошел желая взять их но при его приближении золото загорелось Тогда он отступил, и приблизился второй брат, и опять золото было объято пламенем Этих загоревшееся золото отвергло Но при приближении третьего, самого младшего оно погасло, и он унес его к себе И старшие братья после этого, по взаимному соглаше нию передали всю царскую власть младшему
Геродот «История. Книга IV»
..Болид — раскаленный посланец небес,
Пылающий меч сумасбродного бога,
Прошелся над лесом, вскрыл девственный лес,
Огнем полыхнула степная дорога.
И там, где падучая эта звезда
Ударила в степь, наподобье булавы,
В каленой степи пролегла борозда.
Огнем полыхнули горючие травы!
Когда же утихли потоки огня
И ночь увела золотого коня,
Простуженный ветер оплакал беду,
Взвил пыль и зерно закатил в борозду.
Наволгло зерно. С дождевою водой
Вошли в него воля и лень и…..И здесь зависает перо над строкой,
И я говорю в изумленье:
«Послушайте! Это раскрылось зерно!
И чудо свершилось, поверьте.
Под пеплом и пылью раскрылось зерно,
Сейчас совершится бессмертье!»
О как же привычно нам жизнью дано
Бессмертье. Бессмертьем чревато зерно,
И сколько бы небо ни слало огня,
И сколько б мечей ни метало —
Бессмертна земля, ибо ей суждено
Умножить семирежды это зерно,
Отведав огня и металла…
ДАР ВТОРОЙ. ОБОЮДООСТРАЯ СЕКИРА
Там — в дальнем небе — вспенилась руда,
Прорвала тучу вызревшая лава,
Упала капля тяжкого расплава
В продольный прочерк конского следа.
Пробоину закрыли облака…
Сквозняк развеял дымную порфиру…
И обоюдоострую секиру
Из черной глины вынула рука.
И человек — в истоме восхищенья —
Стоял и слушал посреди весны,
Как лезвие для крови и войны,
Со свистом перетянутой струны,
О ветер трется в жажде преступленья.
Он слушал, слушал долго, без движенья…
Он не расслышал в звоне тишины,
Как лезвие с обратной стороны
О выдох трется в жажде искупленья
Вины и крови, крови и вины…
Почетен дар, но чаша тяжела.
Дар свыше не дается даром…
И клонит чаша к плоскости стола,
Угаром наполняясь и нектаром.
Мой труд в ночи, но труд мой не во тьме.
Нет, я не волк, я вол в тугом ярме.
Вот чистый лист, распаханный пером…
Полчаши света зреет над столом…
Спи, плуг, секира… Но душа, — не спи!
Отведай яда и отведай меда.
Все знай на вкус, душа — слуга народа,
Все ведай, что содеяно в степи.
Бесценно все, что создала рука,
Но смысл труда бесценней час от часу.
По капле свет родного языка
Я собираю в жертвенную чашу.
Так вот что мне отныне суждено,
Вот что мне смысл под этою звездою —
Не разбавляя терпкий слог водою,
Пить дикий слог по-скифски, как вино.
