– Войдите, не заперто, — ответил спокойный мужской голос.

Я вошел и оказался в жилом, без переборок, помещении. Потускневшие неоклеенные стены просторной комнаты скрадывал свет неяркой лампочки, висевшей без абажура почти под самым потолком, обшитым вагонкой. У окна за столом сидел мужчина лет сорока в кителе железнодорожника с фонарем в руках. Он, видимо, чинил его. У противоположной от двери стены на топчане лежал второй мужчина в нижней сорочке и брюках. По казенной невзрачной обстановке я заключил, что попал в служебное помещение, что-то вроде дежурки.

– Добрый вечер, товарищи! — сиплым от волнения голосом сказал я и нерешительно опустил у ног свой баул.

– И вам так же, — повернув ко мне голову, ответил сидевший у стола, а второй лишь приподнял голову, мельком взглянув в мою сторону и что-то буркнув спросонья.

Я робко и растерянно переступил с ноги на ногу, удивленный такой встречей. Я думал, что каждый, кто меня увидит, сразу же заподозрит что-то неладное, — ведь этой всеобщей подозрительностью заражали наш народ в течение последнего пятилетия. Однако ничего подобного пока не было.

– А вы садитесь, в ногах правды нет, — продолжал между тем первый, подвигая ко мне ногой стоявшую рядом табуретку.

– Рассиживать мне у вас не придется, — ответил я, сделав робкий шаг к табуретке. — Я зашел лишь узнать, где тут у вас находится отделение милиции.

Первый уже более внимательно посмотрел на меня, повернувшись на табуретке в мою сторону и окидывая взглядом с головы до ног. Попробую нарисовать авто-, портрет. Перед ним стоял почти его ровесник выше среднего роста, с загорелым осунувшимся лицом, заросшим рыжеватой щетиной. На переносье — очки в темной оправе, из-за стекол смотрели настороженные глаза. Бушлат защитного цвета, темные брюки, пузырившиеся на коленках и обтерханные внизу, порыжевшие красноармейские ботинки… Видно, что человек пришел издалека и смертельно устал.

Но разве этим Сибирь удивишь? Всяких бродяг перевидела она и ко всему привыкла.

– Что же с вами случилось? — уже заинтересованнее спросил он, оставив в покое свой фонарь. — Может быть, вам нужен врач, а не милиция? Вы, наверное, нездешний? Откуда в столь позднее время?

– Я бежал из концлагеря и несколько дней пробирался по тайге, пока не набрел на Сковородимо… Ведь я попал в Сковородино? — не переводя дыхания, выпалил я.

Услышав такие слова, оба они встрепенулись. Тот, что лежал, живо приподнялся, сел, сбросив ноги с топчана, и зашарил рукой под подушкой. Нащупав папиросы и все еще удивленно глядя на меня, он закурил.

– Да, это Сковородино, — не торопясь сказал первый. В его голосе мне послышалось участие. — Зачем же вам милиция, если удалось вырваться? Курите?

Я кивнул головой.

– Что же вы стоите?! Садитесь, пожалуйста! — Он достал с края стола початую пачку "Звезды" и протянул мне.

– Спасибо вам, но от пшеничных я отвык, курю махорку. — И я зашарил в своих карманах. Наступила пауза, решавшая многое в наших отношениях. Я наконец сел на табуретку, уже не торопясь достал из кармана кисет и лепесток газетной бумаги, стал сворачивать махорочную сигарету. А они молча курили, усваивая услышанное… Рассказывать им обо всем или нет? Какой-то внутренний голос подсказывал мне: не таись, откройся, перед тобой честные рабочие люди, они не сделают тебе зла… И, как бы поощряя мою откровенность, второй сунул ноги в ботинки, встал и спросил:

– И долго вы там находились?

– А какое сегодня число? — спросил я.

– Двадцать девятое…

– Если с тюрьмой, то выходит три года с неделей. Арестован двадцать второго августа тридцать седьмого.

Они переглянулись. Второй, заметно волнуясь, подошел ближе и нерешительно спросил:

– Из "врагов народа", значит?

– Угадали…

– Рисковый и смелый, видать… Убегать, однако, мало кому удавалось оттуда, — почти восхищенно сказал он и, прихватив от своего топчана табуретку, сел рядом с нами.

– Мне только непонятно, к чему же в милицию переться, коль ушли благополучно из этого ада? — спросил с удивлением первый.

И тогда я торопливо, без особых подробностей, рассказал им о себе: об аресте и следствии, о приговоре анонимной "тройки" и о трех годах каторги, в течение которых я написал три безответные жалобы.

– С одним хорошим напарником мы задумали побег еще полгода назад, но судьба нас разлучила совсем неожиданно. Его освободили. Это было еще в лагере на станции Ерофей Павлович. А потом с небольшой группой меня перевели в лагерь Большой Невер. Вот тут и появился напарник Синицын, с которым мы и уговорились бежать. Но он меня предал в последнюю минуту. — И я рассказал им, как это все произошло. И о краже скопленных на дорогу денег.

Меня слушали, почти не дыша.

– Нет изводу подлецам и негодяям! — с сердцем воскликнул первый, когда я закончил. Он встал и заходил по комнате, густо дымя уже второй папиросой.

– Как же вы, неглупый по всему человек, могли связаться с таким пройдохой? — возмущался второй, раздавив окурок в крышке из-под леденцов, служившей взамен пепельницы.

– Видимо, от природной доверчивости к людям…

Но разве легко разгадать человека, его нутро, да еще в заключении, где каждый замкнут в самом себе! — оправдывался я, отмечая, как удивительно идет беседа и какой отклик рождает она у этих двух незнакомых мне людей.

– Да, правильно говорят: простота-то хуже воровства. Вперед наука, — покачал головой второй, потирая щетинистый подбородок широкой ладонью.

А первый между тем зашел в угол, отгороженный высоким дощатым щитом, как ширмой, и забряцал там чайником. Я услышал, как он черпал воду и лил ее в чайник, потом подкачал и зажег примус.

– Ладно, мужики, — сказал он, возвращаясь, — что случилось, того уж не исправить. Теперь надо обмозговать, как наладить вам дорогу дальше. Откуда сами-то?

– Из-под Ленинграда.

– Дорога дальняя, ничего не скажешь, — сокрушенно заметил он и задумался.

– А я так смекаю, что добираться ему нужно пока на порожняке, — заговорил второй. — Он идет отсюда ходко и задерживается только при сменах паровозных бригад или для пополнения воды. Другого не придумаешь…

– Порожняк порожняком, это подойдет, но без денег ему все равно не обойтись, — заметил первый, шаря по своим многочисленным карманам.

– А вы все же раздевайтесь, — обратился ко мне второй. — Чайком побалуемся, да и бороду вам поскоблить не помешает.

– Почти неделю не брился…

– Оно и видно, что не вчера… Раздевайтесь, теперь уж вам торопиться особенно незачем. — И он поднялся и пошел к висевшему на глухой стене шкафчику за чайной посудой, в то время как первый протянул мне красную тридцатирублевую кредитку:

– Возьмите вот, на первый случай, — смущенно сказал он. — И рад бы помочь побольше, да нечем, получка вот-вот…

Я взволнованно вскочил с места и запротестовал:

– Зачем же еще это! Ведь вы сами не богачи, не надо мне!

– Ладно, ладно! Мы все же близко от дома и перебьемся как-нибудь, а ваш путь далекий, и каждый рубль пригодится. — Он встал, поймал мою правую ладонь, положил в нее деньги и пожал ее с чувством. — Берите на счастье, не краденое, трудовое… А теперь скидывайте бушлат! Вон и чайник закипел, сейчас мы и чаек заварим. — И он быстро прошел за щит.

Второй в это время накрывал на стол: нарезал пшеничного хлеба, поставил песок и сливочное масло на блюдечке, очистил от кожуры несколько картошин и покрошил их в видавшую виды алюминиевую миску.

– Только огурца соленого и не хватает да чарки водки, — пошутил он, вытряхивая в картошку последние капли постного масла из бутылки.

А я, стянув наконец с плеч свой бушлат и повесив его на гвоздь у косяка двери, разбирался в своем бауле, выкладывая на край стола свои дорожные припасы. Вынул и лагерный хлеб, от одной из паек которого была выщипана добрая половина.

– А это зачем? — сказал второй, показывая глазами на мое продовольствие. — Думаете, не хватит того, что на столе?..