– Если вы считаете свое предложение правильным и сделаете все, чтобы меня не оттолкнули от организации, я согласен.

– Ну вот и хорошо! Это совсем другое дело, нежели вступать на общих основаниях, как рекомендовано на горкоме, — обрадованно сказал председатель комиссии, будто у него гора с плеч свалилась. Они оба заметно ожили.

– Что я для этого должен сделать?

– Напишите на имя областной парткомиссии заявление с просьбой рассмотреть вопрос о вашем восстановлении в партии через год.

Две минуты спустя такое заявление было у Козьмина в руках.

– Вот и отлично. А теперь пожелаем вам всего хорошего.

И мы расстались надолго…

Решение вопроса об очередном этапе издевательства было выполнено блестяще. В течение целого года нашему секретарю никто не звонил ни из горкома, ни из райкома и никаких партийных заданий мне не поручалось, — в обкоме, видимо, решили, что я успокоился, чего они настойчиво добивались, и сочли на этом мое дело поконченным…

Двадцать с лишним лет тому назад нечто подобное совершил в Старой Руссе Бельдягин. После длительной "обработки" в следственных застенках и выдержки в одиночке ему удалось уговорить меня подписать протокол допроса. Теперь, как видно, история намерена повториться. И она, рассуждая логически, не может не повториться: судьи-то остались те же! Они целы и невредимы… Уговорив меня отложить дело на год, Козьмин, вероятно, рассчитывал на то, что мне надоест эта волокита и через какое-то время я позабуду обо всем и не буду больше их тревожить.

Но все ошиблись, ошиблись из-за непонимания самой сути моей настойчивости. Она диктовалась не стремлением получить какую-то ответственную должность, какой-то пост с хорошей зарплатой. Моя работа и заработок вполне меня удовлетворяли, хотя к журналистской работе меня еще тянуло — было мне все же не семьдесят лет, а только пятьдесят! Главной моей целью было доказать всем этим выскочкам тридцатых и сороковых годов, что и мы не лыком шиты, что наше поколение, так беспощадно истребленное Сталиным и Гитлером, скорее всего, лучше, а не хуже их, что мы духовно чище перед партией и народом, чем они думают. Я боролся с этими аппаратчиками за все свое поколение, оставшееся в безвестных могилах…

Поэтому, чем больше передо мной возводилось баррикад, тем настойчивее мне хотелось их разрушить. Тут была затронута моя партийная и человеческая честь! И на моей стороне был Двадцатый съезд. Если я откажусь от борьбы за восстановление, то и мои товарищи могут засомневаться во мне, будто я в чем-то грешен, в чем-то повинен, не оправдал их веры…

Через год и два месяца я подал заявление в обком с просьбой рассмотреть мою апелляцию.

И все повторилось снова как по писаному. После заседания парткомиссии обкома, которая так же, как прежде и городская, не высказала своего мнения, было заседание бюро обкома. Руководил заседанием второй секретарь обкома Попов, и за двадцать минут, пока разбиралось мое дело, он даже не повернул головы в мою сторону, и я не уверен, видел ли он меня вообще. Все мои просьбы и объяснения не дали желаемых результатов — председательствующий твердил одно, как заученное:

– Длительный перерыв, отсутствие прямой связи с партией, слабая общественная работа. Предлагается вступить на общих основаниях.

Таково было содержание заранее принятого решения.

Через несколько месяцев — а это было уже начало 1960 года-я написал горькое письмо Первому секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущеву, и вскоре после этого потухшие было страсти вокруг моего дела вновь разгорелись, как головешки на ветру…

Однажды в конце рабочего дня меня остановил в коридоре член партийного бюро и замсекретаря Михаил Абрамович Фрид. Пожав руку, он вдруг сказал:

– Зайдемте в партбюро, есть интересные новости. Наше ЦКБ уже двенадцатый год занимало совершенно непригодное для конструкторской работы помещение — пустовавшее с военных лет здание Дома культуры имени Бабушкина в Невском районе. Наши рабочие комнаты и зальцы, выгороженные из бывших полутемных фойе, темных переходов, зрительских лож, театральной сцены и артистических, в большинстве своем не имели естественного освещения. Одну из таких комнатушек, оборудованную на месте бывшей ложи первого яруса, занимало партийное бюро вместе с комитетом комсомола. Туда-то мы и зашли с Фридом.

– Садитесь и слушайте, — торжественно-доверительно сказал он, усаживаясь за столом напротив меня.

Я почувствовал, что завел он меня сюда неспроста: видимо, дело связано с моим письмом товарищу Хрущеву. Так и оказалось.

– Вы писали в Центральный Комитет? — спросил он.

– Писал, — не задумываясь ответил я.

– Мы так и подумали, когда к нам нагрянул высокий гость из Москвы.

Я молчал, не перебивая, спросив лишь разрешения закурить.

– Курите, бог с вами. — Фрид был некурящим. — Неужели до вас не дошел слух, что здесь был инструктор Комитета партийного контроля ЦК Ларионов?

– Как же я мог слышать, если парторганизация от меня наглухо закупорилась?

– Это вы уже преувеличиваете. Вы сами себе внушили, что это так, а на самом деле отношение к вам у коммунистов не изменилось: все же мы работаем вместе почти десяток лет… Так вот, Ларионов, перед тем как прийти к нам, побывал в райкоме и уже там настроился по-боевому. Потребовал решительно все протоколы бюро и собраний, на которых упоминалось ваше имя в связи с восстановлением, и внимательно их изучал. Вызывал почти всех членов тогдашнего и теперешнего состава партбюро и дотошно узнавал все подробности и частности. Было заметно, что он крайне недоволен позицией, занятой впоследствии членами бюро, то есть когда оно без вашего участия приняло противоположное решение и вынесло его на собрание. Досталось и Александру Григорьевичу…

– Какой же вывод вы сделали после его посещения?

– Мы поняли, что бюро совершило большую ошибку. У Ларионова сложилось совсем иное мнение о вашей истории.

– Значит, мои шансы повышаются? Что-то светит?

– Определенно светит. Так что ждите вызова… Буквально на другой день после этого разговора я получил открытку из Смольного, в которой меня просили прибыть туда в такую-то комнату к товарищу Ларионову.

Михаил Сергеевич Ларионов в то время курировал

Ленинградский обком в качестве полномочного представителя ЦК. Принял он меня приветливо, и уже с первых его слов я понял, что дела мои действительно сдвинулись с мертвой точки.

После недолгой беседы Ларионов предложил мне приехать на заседание комитета. На это предложение я ответил:

– Имеет ли смысл моя поездка в Москву? Если у вас складывается иное мнение, отличное от решения обкома, тогда вопрос может быть решен и без меня.

– Все же я рекомендую приехать. У членов комитета могут быть вопросы, на которые я не смогу ответить, не зная сути.

Дней через десять после этого я получил вызов из ЦК, а через день уже шагал по Москве.

Накануне заседания комитета, как мы и договорились, я был у Ларионова. После дополнительных и уточняющих вопросов и моих разъяснений он зачитал подготовленную им справку. Факты были те же, что и в ленинградской справке, но звучали они совершенно иначе, не было той предвзятости, нарочитости.

Наутро было заседание. Мне навсегда запомнились строгая дисциплина и организованность в работе всех звеньев аппарата ЦК. Приглашенные являлись в точно назначенное каждому время. Члены Комитета партийного контроля собирались в той же просторной приемной, где и все остальные, вызванные на заседание и отметившиеся у секретаря. В точно установленное время в приемной, над дверью зала заседаний, прозвучал звонок, и члены комитета вошли в кабинет. Вместе с ними прошли туда представители обкомов и инструкторы КПК, оформлявшие дела апеллирующих.