– Вот это да-а-а! — не то с радостью, не то с горечью сказал пожилой, с широкой грудью зэк, отрываясь от газеты.

– Повторите-ка, на сколько увеличили оклады комбатам? — спросил долговязый арестант, свесившись с нар.

– На триста тридцать пять процентов!

– Шикарно! А какова прибавка у командира корпуса?

– Вместо пятисот пятидесяти рублей комкор теперь будет получать две тыщи рубчиков.

– Это уж просто по-генеральски! — с восхищением отозвался еще один слушатель. — И смотрите, какое канальство: стоило порасстрелять и посажать в тюрьмы всех прежних скромных и щепетильных военачальников и занять их места, как новым военным гениям сразу же потребовалась прибавка. Нет знаний — плати за звания…! Лихоимцы, а не командиры! — И он скверно выругался.

– Не ругайтесь, товарищ бывший командир, — успокоил его Григорий Ильич. — Дело идет к тому, что скоро появятся генералы и адмиралы, и все будет оправдано, и теория будет подведена. А потом и денщики будут.

– Не шутите, Малоземов. Этого не может быть! В сознании нашего поколения золотые погоны связаны с Царской и белой армиями, разбитыми нами в годы революции и гражданской войны, с реакцией и произволом…

– Вот, вот, я это и имею в виду, — не сдавался Григорий. — Тех, кто губит наше поколение, видимо, давно снедала зависть, прельщали высокие оклады, личное благополучие и золотая мишура! Да, да, будет не только это. Единый Дом Красной Армии разделят на два, как классы: солдатский клуб и офицерское собрание, куда собакам и солдатам входить запретят.

– Вы несете такую ересь, что слушать вас тошно.

– Логика, друзья, логика развития говорит за это… В таком духе проходили наши самодеятельные по-литбеседы в стенах Бамлага, часто кривобоко и предвзято, но зато без указки, без бонзы в лице воспитателя и начальника. Многие из нас были уверены, что среди заключенных есть и шпионы и доносчики, стучавшие в третью часть о подобных разговорах. Иначе чем же объяснить частые переводы из одной колонны в другую говорливых и острых на язык заключенных, разрушения товарищества между ними, частые разлуки?

Вот так же неожиданно распалось и наше с Малоземовым братство, когда его однажды утром оставили в бараке в числе десятка других, назначенных на этап. Странные этапы по десять — двадцать человек! И делались они внезапно, так, что иногда и проститься как следует не успеешь: объявят не с вечера, а утром, когда люди уходят на развод.

– Не ходи нараспашку, Иван, как ходили мы с тобой. Застегнутым надо быть, да потуже, в наш фискальный век… Прощай, брат, едва ли встретимся…

После сдачи домов нашу бригаду перевели на достройку кочегарки и котельной. Но плотницкие работы там были незначительными, и целой бригаде работы не хватало. Бригадир Орлов был смекалистым мужиком, и он быстро всем нашел дело: одних научил класть стены, других — штукатурить.

– Не боги горшки обжигают, а те же люди, — сказал он, когда я усомнился в своих возможностях. — Научишься — пригодится в жизни, ремесло всегда кормит…

Надо учиться всему. В жизни действительно, когда настигнет нужда, все пригодится.

Судьбе-злодейке угодно было, чтобы этот лагерь не был последним в моих злоключениях. Еще вчера я ловко и скоро набрасывал раствор на шлакоблочные стены высокой кочегарки, усердно выравнивая его правилом по неровной кладке, а сегодня подо мною уже стучат колеса товарного вагона и на глухой его стене заходящее солнце рисует колеблющуюся паутину решетки.

Еще сутки назад наша бригада в поте лица выколачивала стахановские горбушки, которые все лето не выводились, и мы были вполне сыты, а вечером, после ужина, трем десяткам зэков объявили об этапе. Балашов и я попали в этот список.

– Куда? Когда? Почему? — засыпали мы вопросами помпотруду, зачитавшего в тишине барака длинный список.

– Стройки здесь заканчиваются, и делать больше нечего, — ответил он. — А куда — не знаю.

Клопотов, лучший плотник из бригады Волгина, спросил:

– А гроши нам выдадут? Не пропадут?

– Счетовод с Германом подсчитывают, завтра каждый свое получит, не беспокойтесь.

Заработанные нами рубли выдавались редко, раза три в год или перед этапами, что лишало нас возможности купить себе даже черствую серую булку в лагерном ларьке.

Мастер на все руки, вислоусый Гончаренко неунывно сострил забытым каламбуром:

– "Что ж, ехать так ехать", — сказал попугай, когда его кошка потащила из клетки…

И снова мы успокаивали себя лишь тем, что терять нам нечего, решетка и охранник всегда при нас. И вместе с тем каждый испытывал тревожное чувство потери и утраты уже обжитого, пусть и постылого, крова и близких товарищей по несчастью.

Вечером в бараке многие, долго не спали, в разных углах велись приглушенные разговоры о главном:

– Если тебе посчастливится первому вырваться из лагеря — навести моих или в крайности напиши им…

– Обязательно навещу, не сомневайся. Ну а если тебе подфартит — о моих не позабудь.

– Будь спокоен. Разве можно забыть… Горевали и проклинали порядки и правила, запрещавшие заключенным переписку друг с другом. Пиши не пиши — написанное все равно не дойдет до адресата, Цензура не пропустит.

С утра и до обеда оставленные в бараках этапники в ожидании обещанной получки валялись на нарах, недавно переоборудованных по вагонному типу: два места внизу и два над ними, а на нарах — матрацы, набитые стружкой. Никто не знал, куда нас повезут. Не знали и в соседнем бараке, где на этап было назначено более полусотни. Самые пытливые бродили за Германом, обходившим бараки, чтобы записать всех больных и не вышедших на работу.

– Скажите, Джек Абрамыч, чего вам стоит? Все равно мы сегодня уедем, зачем такая тайна?

– Ничего я, ребята, не знаю, ничего. И отстаньте вы от меня, ради бога, — незлобиво отмахивался нарядчик. — Слышал, что на восток, а куда точно — не знаю, верьте мне, не знаю.

– Неужто уж все так засекречено?

– Секретов никаких нет. Какая вам разница, куда повезут, все равно в лагерь. А от той перемены мест еще и лучше: время быстрее летит…

– Что верно, то верно, одним словом — не домой.

– На запад не повезут. Скорее — на север.

– А что, если на Монгольский фронт попроситься?

– Нэ возмут врагов народа, — авторитетно заявил Македон.

Еще следовало сдать лагерное вещимущество, появившееся у нас совсем недавно. Синие матрацы и наволочки полагалось вытрясти и сложить. Сдаче подлежало и истертое, как старое решето, жесткое, бывшее солдатское, одеяло, не державшее тепла…

…И вот опять знакомые нары и те же прочные решетки на узких люках. Куда теперь? И сколько еще этих этапов впереди?

Из нашего барака в одном вагоне оказалось не более десятка, в том числе Гончаренко, Балашов и я.

Казалось бы, если где-то потребовались такие "крупные специалисты", как мы, то лучше было бы послать целыми бригадами: сработавшийся коллектив сразу же даст высокую производительность. Но здесь повсеместно действовал другой нерушимый принцип — не экономический, а политический: разделяй и властвуй. Власть имущие как будто бы не принимали всерьез то обстоятельство, что чем больше обиженных, тем меньше остается сознательных и активных строителей нового общества. Старый добрый судебный принцип: "Лучше ошибочно оправдать десять виновных, чем осудить одного невиновного"- был напрочь забыт…

Уже два года я ношу клеймо "врага народа", живу, дышу, ишачу под надзором десятников и бдительной охраны и нередко голодаю вместе с моими товарищами. Ладони мои совсем огрубели, стали жесткими, как подошва бахил, и давно отвыкли от карандаша и ручки; кожа на руках и лице одубела и стала менее восприимчивой к холоду и лютой жаре. За два долгих года я встретил много всяких людей — добрых и злых, но больше хороших, безропотно несущих свой тяжкий крест. Что сталось с ортодоксальным Никитиным, что лежал со мной под юрцами в ленинградской "пересылке"? Где несгибаемый Малоземов? Жив ли старый горемыка Кудимыч? Где теперь "изучает" природу тихий Городецкий и растрачивает свою силушку богатырь Неганов? В каком лагере тянут свою лямку друзья по Старорусской тюрьме Пушкин и Якушев, живы ли? Где сейчас кует клинки булатны и кирки остры беглец Коля Савенко, заронивший и в мою душу дерзновенную мысль о побеге? Будет ли у меня в будущем верный и надежный товарищ, который разделит со мной мой замысел?