Но прежде чем начнутся активные поиски, нужно еще как-то уведомить управление лагерей о случившемся. А это, учитывая отсутствие телефона на заимке, займет в лучшем случае два дня, пока нарочный домчит до Невера на неоседланной лошаденке.

Между тем я совсем успокоился и шел уже не спеша и лишь только теперь почувствовал, что я весь мокрые от пота и от моросящего дождя, продолжавшего замывать мой след…

Шел я все медленнее: мешали заросли кустарника и могучие редкие деревья, видимые, только когда нащупаешь их рукой. Спешить, в сущности, было уже некуда Я был волен распоряжаться своим временем и сами/" собой. В моем чемодане — деньги, запас продовольствия, белье, костюм. Завтра утром я обмоюсь, надену его взамен того, что на мне, и пойду дальше своей тропой из долины Доброй Надежды.

Я все брел и брел вперед, шатаясь от усталости, ноги заплетались, сохло во рту, томила жажда. Чемоданишко мой уже казался двухпудовой гирей. Но когда я дошел до самого крайнего стога, сметанного всего лишь день назад в самом дальнем конце южной излучины долины, я почувствовал безмерную усталость и понял, что идти больше не в силах. Я устал и от длинного трудового дня с его волнениями и страхом, и от сумасшедшего бега по кочковатой долине. И вместе с тем я был уже твердо уверен, что для лагерной охраны я совершенно недосягаем. Что ей оставалось делать? Пошарили в темных окрестностях с собакой, следа по мокрой траве не нашли, и тем дело кончилось. Теперь там рассчитывали на естественный ход вещей, который рано или поздно приводил заключенного обратно в лагерь…

Ни о чем больше не думая, я свалился около стога, зарылся в сено и как бы куда-то провалился в одно мгновение.

Было еще темновато, когда я проснулся и, распаренный в теплом сене, выбрался из стога. Дождь перестал, но воздух был насыщен влагой. Восточная часть неба уже светлела, значит, было часов пять, и в лагере скоро объявят подъем… Я живо представил себе, как там начнется обсуждение ночного происшествия. Большинство, если не все, безусловно, рады тому, что нашлась все же отчаянная голова, рискнувшая пробиться на волю. И разговоры об этом будут длиться несколько дней, пока не станет известно, пойман беглец или ему, вопреки всем преградам, удалось перехитрить всех и вся и уйти. Если беглеца поймают и приведут в лагерь — а приведут и покажут обязательно, для острастки и в назидание другим, — всем станет жаль его потраченных зря усилий и до боли обидно за неудачу. Если об исчезнувшем не просочится никакого слуха, все вздохнут с облегчением: ушел благополучно, и дай ему бог удачи!

Рассвет приближался. Окружающий покой, тишина и легкая радость переполняли меня. Я встал, отряхнулся и бодро зашагал в глубину тайги, подальше от долины, которая теперь в любой час могла стать уже не доброй, а злой. Прошел не день и не три, прошло всего лишь пять часов, как я вырвался из лагеря, и засиживаться вблизи него опасно. Вчерашний сенокос совсем рядом, и мои товарищи вскоре придут сюда снова, если мой побег не даст им нежданного дня отдыха. Если к этому стогу подойдет кто-нибудь по нужде, он непременно увидит мой след, и догадка, что недавно здесь был их товарищ, быстро облетит всех… И я поспешно зашагал по болотистому редколесью, ущельем уходившему к юго-западу. Ботинки звучно чавкали во влажном, мягком и толстом слое мха, сквозь который пробивались редкая осока и хвощи.

Скоро ноги намокли уже выше щиколоток, но я упорно шагал все дальше и дальше от места своего ночлега. "Выберусь, — думал я, — найду какой-нибудь ручеек, обмоюсь, обсохну, переоденусь". Прошло более часа, взошло над сопками солнце — значит, я прошагал не менее пяти километров, и вот впереди в сухом распадке я увидел неглубокий ручей.

Найдя удобное, пригретое солнышком место, я снял бушлат и ботинки, повесил на сук, чтобы пообсушило, и разделся догола. Достал кусок туалетного мыла, полученного в посылке, по пояс вошел в прохладную воду и основательно вымылся. Взяв из чемодана чистые носки, майку и трусы, я с удовольствием натянул их на себя. Костюма решил не трогать: в нем будет жарко — ведь бушлат бросить нельзя! — а во-вторых, еще неизвестно, сколько дней мне придется блуждать по тайге. Подумав об этом, я бросил в ручей арестантские гимнастерку и брюки и принялся за стирку.

О еде я пока не думал вовсе, голода почему-то еще не ощущал, как не ощущает его больной, перенесший тяжелую операцию. Мои мысли были заняты приведением в порядок своего "гардероба" и подготовкой к долгому пути. Быстро выстирав верхнюю одежду и развесив ее на ветерке против солнца, я присел у чемоданишка и стал разбираться в своих дорожных запасах, начиная с хлебных горбушек. Их было четыре по восемьсот граммов. Вот колбаса, полголовки сыра, непочатая банка с жиром, галеты, соль, граммов триста пиленого сахара, самодельный нож. Костюм положил рядом. Получилось вроде ларька коробейника или причиндалов охотников на привале на известной картине Перова, не хватало только спутников, ружья, водки и собаки.

На самом дне под газетой была моя канцелярия и в конверте деньги — необходимое средство для дальней и трудной дороги. Достаю конверт и чувствую, что он… пуст. Увы, он действительно пуст! В нем нет ни одного рубля из тех, что были накоплены тяжелым каторжным трудом, а также и тех, что мои сестры сумели оторвать для меня из скромного семейного бюджета. Я лихорадочно и бессмысленно обшариваю голое дно чемодана, в какой-то горячке перетряхиваю все свое хозяйство вновь и вновь, как будто деньги могли куда-то ненароком выпасть. Денег нигде нет…

Деньги украл Глеб, украл либо в предыдущую ночь, либо вчера, незадолго до моего побега. Проверял мои "капиталы", соблазнился и украл, а потом отказался бежать. Только этот негодяй знал о них, и никто больше. Только он видел, как я укладывал продукты и вещи. Он не видел только денег, но знал, что с собой я их не носил. Но как же, как же он смотрел бы мне в глаза, если бы я остался и обнаружил пропажу?!

Удар по нервам был так силен, что я почувствовал, как покрываюсь холодным потом. Что же мне теперь делать? Как быть? Еды мне хватит дней на десять, если расходовать бережливо, а потом что? Если я даже рискну поехать в даровом товарном вагоне, то и там мне потребуется пища. А когда я еще выйду без компаса из тайги, особенно если вдруг закроется солнце и я потеряю ориентир в этом лабиринте бесчисленных сопок?

Отчаянию моему не было предела, оно было неизмеримо. Я ткнулся лицом в сырой мох и заплакал.

Вспоминая те злополучные минуты, я задаю себе вопрос: почему я все же решился идти дальше? Ведь у меня не было впереди никаких перспектив, никакой надежды на успех, никакой абсолютно! Что же толкало меня вперед? Надежда на добрых русских людей — чутких, мудрых, понимающих. Я вдруг вспомнил слова Балашова при расставании: "Даже один уходи, если не будет верного товарища. Люди помогут…"

В мрачном отупении я пробыл недолго. Машинально сложил все снова в чемодан, отломив лишь небольшой кусочек хлеба и сунув его в рот. Накинул железную накладку, просунул в петлю деревянную чеку на бечевке, заменявшую замок, надел уже просохшую одежду и пошел, подчиняясь скорее врожденному зову жизни и воли, нежели разуму…

Уже к полудню, перелезая через завалы валежника, я за что-то зацепился и с треском свалился в бурелом. Это падение вспугнуло какого-то зверя, видимо отдыхавшего где-то рядом после ночной или утренней охоты. Он с не меньшим шумом выскочил из темного завала и так стремительно бросился по склону, что я не успел и рассмотреть его.

Лесное происшествие несколько отвлекло меня от мрачных дум. Оказавшись на вершине оголенной гряды, я осмотрелся. Вокруг была неоглядная амурская тайга без конца и без края — низкорослая даурская лиственница, редкая приземистая сосна, сибирская ель и пихта. Весь этот темно-зеленый мир молча хранил какую-то тайну, известную только ему, а над ним, словно далекий морской прибой, иногда перекатывался шум вершин, таинственный и мудрый разговор лесного братства.