– Не глупи и не фиглярничай. Камень от тебя никуда не уйдет. Зачем отказываешься от того, что может дать кусок посытнее? Полторы горбушки всегда лучше одной на двоих. Если один из нас наверняка будет выполнять норму, разве от этого будет хуже?

Так Гриша разрешил мои сомнения.

Моим новым напарником в плотницкой бригаде стал Михаил Балашов, крепыш сибиряк из города Боготола Красноярского края. Техник-строитель по профессии, он лишь недавно попал в эту бригаду, но уже приобрел некоторый опыт. Товарищ, с которым он работал до меня, выбыл вместе с Савенко.

С Балашовым мы сошлись быстро, почти в первый же день, чему способствовали обоюдная прямота и простодушие. В первые дни мне было несвычно, топор в руках держался неловко, часто "мазал" или врубался не в меру. Миша лишь посмеивался и бодрил своим окающим сибирским говорком:

– Ничего пообвыкнешь, и все пойдет как надо. Я тоже так начинал, тоже ведь не из плотников в лагерь угодил. Также поперва подолбал мерзлоты в ямах и камушка на скале. Важно, что топор умеешь держать в руках и была бы охота, а навык сам придет.

Не прошло и месяца, как я уже стал заправским плотником, которого можно было посадить уже и на угол дома, то есть строить рубленый дом. Гриша только радовался моим успехам в новом деле.

– Видишь, как хорошо получается! Моральное удовлетворение и хлебец есть. Это, конечно, не то, что было когда-то на старой русской каторге, а все же можно прожить.

Когда в желудке не урчит и его не подтягивает к пояснице, белый свет кажется милее. Но зато возникают новые потребности — духовные, человеческие. Лето 1938 года, особенно осень и зима изобиловали новостями мирового значения. О них мы по-прежнему узнавали из случайно добытых у прохожих газет. В начале августа начались стычки на границе восточной Монголии, бои у озера Хасан. Эти события, происходившие совсем недалеко от нас, волновали многих.

– Эх, быть бы мне на воле да попасть туда хоть добровольцем — дал бы я горячего япошкам! — говорили многие, радуясь успехам Красной Армии.

В октябре было сообщение о процессе в Испании над какой-то троцкистско-шпионской бандой в Барселоне. В республиканской армии сражалось немало и наших добровольцев, хотя об этом газеты помалкивали. Было лишь известно, что там находились корреспондент "Правды" Михаил Кольцов и писатель Бруно Ясенский. Уж не подвязали ли и их к этому шпионскому делу? У нас ведь это просто…

Но одно событие нас особенно взволновало.

Почти в канун нового, 1939 года мы с Балашовым рубили срубы для канализационных колодцев. Было очень холодно. Даже тепло одетый охранник, стороживший нас, не мог усидеть на месте. Он то и дело соскакивал с чурбака, который мы ему подбросили вместо табуретки, и бегал, как пес на коротком поводке, хлопая перчатками и постукивая окаменевшими валенками. Ружье свое он зажимал под мышкой.

Сырые лиственничные бревна, и без того твердые, на таком морозе совсем закаменели и с трудом поддавались топору. Щепки крошились, как льдинки, острое лезвие топора соскальзывало по светлому стесу плахи. Все это злило, но и бесплодные усилия согревали нас, в то время как охранник почти замерзал.

Сидя верхом на холодном срубе и выбирая пяткой топора паз для шипа, Михаил злорадствовал, не поворачивая головы в сторону мелькавшего часового:

– Мерзнешь, сукин сын? Мерзни, стервозный тунеядец! Зато булку с маслом и говядину будешь лопать, а не постные зеленые щи из коровьей капусты!

– Почему постные? Сегодня, может быть, мясные.

– Сегодня, может быть, и со свининой. Я не о наших дармовых щах говорю, а о тех, какие у него дома едят! Чего бы, кажется, такому рылу не работать в колхозе, трудовой хлебец есть? ан нет, "чижало", видите ли, в колхозе и не платят. Одевку купить не на что и все такое прочее. Отслужил в армии и прикидывает; домой ехать, где не хватает здоровой рабочей силы, или завербоваться в конвойные войска, благо потребность в них большая? Обут, одет, сыт, и жалованье идет. А если ума с гулькин нос, то и покуражиться есть над кем, характер вырабатывать для будущей руководящей деятельности…

Балашов умышленно коверкал некоторые слова, как бы перевоплощаясь в нашего охранника.

– Ну, ты уж расписал… Со злости-то!

– У меня еще красок мало. Я не так бы еще разрисовал это новое поколение патриотов, да вот краски морозом выжало. Глоткой они мастера социализм строить, а не делом! Будь мы на своем месте, сколько бы мы сделали для Родины! Впятеро больше! А тут что получается? Одна здоровенная орясина стережет двух подневольных "доходяг", все усилия которых дальше заботы о пайке хлеба не идут… Тоже мне экономическая политика социализма…

Нам давно хотелось курить, а бумаги, как на грех, не было ни клочка. От этого мой напарник — заядлый курильщик — еще больше распалялся и срывал свою злость на древесине, с силой всаживая в нее топор. Он то и дело ерзал на мороженом бревне и крутил головой, не появится ли прохожий. И вскоре нам повезло: по скрипучей дороге в нашем направлении шел мужчина, глубоко запрятав руки в карманы и нахлобучив шапку.

– Гражданин, а гражданин! — возопил мой напарник. — Не найдется ли у вас кусочка бумажки на курение?

Он соскочил со сруба и сделал несколько шагов к прохожему. Тот остановился, посмотрел на нас, на часового и нерешительно сказал:

– Газета есть… свежая, я еще и сам не успел прочесть… Но если стрелок не будет возражать… — И он вынул из кармана газету.

– Да вы не сомневайтесь, наш часовой — хороший человек, — заулыбался Миша и, бросив топор, смело двинулся за газетой.

Часовой построжел малость для формы, оглядывая всех, потом благосклонно махнул рукой:

– Валяй, разрешаю…

И вот газета уже в руках у Михаила, он, пятясь, кланяется и благодарит прохожего и стрелка, затем возвращается и начинает вертеть газетой, чтобы оторвать кусочек.

– Подожди, не рви, — громко шепчу я, — давай посмотрим, может, что интересное есть. — И я выхватываю у него сокровище, бегло просматриваю и осторожно отрываю по кусочку с краешка.

– В бараке почитаем.

Сгустились сумерки, и пора было уходить в лагерь. Стрелок присыпал снегом дотлевавший костерок, отчего тот зашипел, как от обиды.

– Шагом марш!

Выполнив с гаком морозную норму, мы прихватили топоры под ремни за спину, взяли по вязанке щепок для барака и быстро зашагали к лагерю в предвкушении отдыха и тепла. Перекинутая через плечо поперечная пила покачивалась в ритм моих шагов и издавала неповторимые и ни на что не похожие музыкальные звуки: "зынь-зынь, зынь-зынь", как бы радуясь вместе с нами.

И вот газета в руках Балашова, и он читает в ней статью об очередном вредительстве и шпионаже;

– "Осенью в Сибири славной советской разведкой была раскрыта целая шайка врагов народа — троцкистско-бухаринских наймитов…"

– Сколько уже раз Николай Иванович повернулся в своей безвестной могиле, когда его поминают недобрым словом на грешной земле, — тихо обронил Малоземов, уже успевший просмотреть газету до Балашова.

– Ты о ком? — спросил кто-то из слушателей.

– О Бухарине… "Бухаринские наймиты". На какие шиши они нанялись, коли Бухарина давно нет?

– "…Наймитов фашизма, — читал Балашов, сердито скосясь на Гришу, — орудовавших в колхозах отдельных районов. Пробравшись к руководству в колхозах…"

– Как же это они могли пробраться? Как воры, ночью и тайно ото всех?! — возмущается кто-то в темноте. — Да разве у нас кто-нибудь может пробраться к руководящей работе без глубокой проверки до десятого колена и без рекомендации партийных органов? Надо же знать меру и во вранье!

– Потом откроешь дискуссию, дай дослушать!

– "Они губили скот, посевы, запутывали отчетность…"

– Ну, положим, у нас это все умеют делать.

– "…Неправильно распределяли доходы, чтобы вызвать недовольство колхозников и обозлить их".

– Старая песня, — бубнит кто-то. — Они уже давно злые на то, что им годами ничего не платят.

– Осудили? Сколько дали?