– А меня за что? Это же несправедливо!

– Нам ничего не известно, напишите жалобу с просьбой пересмотреть "дело", — разъяснял первый после того, как все приговоры были объявлены.

– Не виноват я ни в чем. За что же такая кара?!

– Повторяю еще и еще раз: никакими сведениями мы не располагаем, кроме зачитанных. Обо всем, что вам непонятно или несправедливо, обжалуйте в высшие органы власти по прибытии на место.

– А где то место? Когда привезут?

– Не беспокойтесь, скоро доставят. — И первый, видимо старший, взялся за длинную дверную скобу…

Когда вскоре поезд тронулся в путь, наступило тягостное молчание. Но в этом надоедливом перестуке мне слышался, как в бредовом сне, уже новый смысл: "де-сять-лет, восемь-лет, десять-лет, восемь-лет", сменяемый нелепой, доводившей до сумасшествия аббревиатурой:

– КРА.

– КРД.

– КРА.

– КРД.

А по мере размышлений мучительным рефреном: аббревиатура сменялась мучительным рефреном:- За что?

– За что?

– За что?

– За что?

Рядом со мной тихо постанывал молчаливый Блинов, перевернувшись вниз лицом. Григорий Ильич, вытянувшись во весь рост, словно окаменелый, не мигая глядя в потолок. Артемьев сидел на грязном полу и с каким то ожесточением шуровал кочергой в печке, а она сердито гудела и брызгала стремительными искрами. Два его соседа сосредоточенно курили, и лишь отражение пламени в мокрых глазах говорило о горе и муках. Каждый по-своему переживал свою беду. Не меньше нас были озабочены и уголовники. Они неожиданно посмирели. Еще недавно они были уверены, что дали и. от силы по два-три года и свобода не за горами:

– Подумаешь, срок: зиму — лето, зиму — лето, — шутил Чураев.

К их великому разочарованию, все они получили по десять лет, даже больше, чем некоторые контрики. Их возмущению не было конца.

– Не обидно, если бы взяли лягавые на крупном деле, — бушевал и сквернословил Меченый, — а тут всякой мокроты по какой-то неведомой "сое"- десять лет!

– Глубокую клизму всунул тебе товарищ Ежов из этой "сои"… — съязвил со злостью кто-то из политических с нижних нар.

– Не горюйте, корешки, больше "петушка" не продержат: в сорок втором году выскочим по амнистии двадцатипятилетия Великого Октября…

Я слез со своего эшафота и, шатаясь от качки и горя, подошел к лежащему Костромину. Он все еще охал на холодных голых нарах, зарыв голову в затасканную одежонку.

– Успокойтесь, пожалуйста, ведь нам всем нелегко, — сказал я, осторожно потрогав его за ноги.

Артемьев, бросив на меня косой взгляд, снова повернулся к печке и зашмыгал носом. Костромин затих, продолжая вздрагивать, как от озноба. Потом приподнялся на локте и посмотрел в мою сторону, все еще не видя меня. Наконец на лице его появилось подобие улыбки. Он сел, сделал непроизвольный жест правой руки к переносице и снова сник. Я понял, что он совсем недавно носил очки.

– Три месяца ищу, все забываю, что у меня их нет… Ну, зачем, спрашивается, отбирать очки? Ведь это же глаза, зрение! Никак без них не могу привыкнуть, живу как слепой.

– Киркой и кувалдой и без очков можно работать, — озлобленно проворчал сверху Чураев, тяжко переживая свою десятку. — Да и ежовцам неприятно очкариков в колоннах видеть — все интеллигенция, — протянул он с издевкой.

Осторожно, стараясь никого не задеть, я присел к Костромину:

– Вы откуда?

– Псковичанин, коренной.

По виду он казался вдвое старше меня, и его покрасневшие от слез глаза бередили мне душу.

– Извините за непрошеное участие, но мне хотелось чтобы вы успокоились.

– Спасибо, молодой человек, мне уже стало легче.

– Он вылез из своего закута и притиснулся к сидевшим печки.

Яков Сергеевич работал старшим экономистом в окружном статистическом управлении. От него мы услышали, как в угоду гладким донесениям в область его начальник постоянно требовал приукрашивать и округлять разного рода сводки и отчеты, если показатели из районов были ниже предыдущих.

– Ведь эти приписки — явный подлог, понимаете, подлог! А вдруг какая-нибудь дотошная и объективная ревизия стала бы проверять и сличать отчеты с мест с нашим отчетом и нашла несовпадения? Кто окажется виноватым? Конечно, не начальник, а инженер-статистик… Так оно и оказалось: начальник остался на свободе, а меня — на целых десять лет…

– Чушь какая-то! Зачем? Кому нужна такая статистика? — возмутился один из гревшихся у печки.

– Понять не так уж и трудно, — раздался приятный голос за нашими спинами. Это сказал Городецкий, высокий и тощий, как Дон Кихот, преподаватель географии, редко выбиравшийся из своей берлоги. — Ни один начальник не рискнет сообщить своему руководству неприглядные цифры.

– Но если все будут завышать отчетные данные, то что же получится?

– А ничего не получится… Статистика будет показывать неизменный рост, а экономика фактически будет неизменно падать…

Кто-то запротестовал:

– Как же так? Выходит, что газетам нельзя верить?

– Газеты печатают только то, что им дадут, — сказал я. — О частностях, об отдельных показателях передового хозяйства, и не больше. И только в процентах. Газетам строжайше запрещено публиковать какие бы то ни было итоговые данные в целом по колхозу или заводу.

– Почему?

– Пожалуй, действительно потому, что статистика была бы не в нашу пользу.

Когда я рассказал Григорию историю Костромина ч беседу о статистике, он не удивился.

– Это все из той же оперы под названием "Взирай на назначившего тебя!".

– Твой цинизм мне не нравится…

– А мне-твоя непроходимая наивность… Ведь это ж политика, а у нее — свои цели, — рассердился он.

– Давай разберемся на примере нашего статистика-инженера, — заговорил он снова после того, как, соскочив с нар и стрельнув у кого-то на цигарку, устроился поудобнее. — Разве хватит духу и гражданского мужества у его начальника, да и любого нашего руководителя, подписать отчет о невыполнении плана, или что сев не закончен вовремя, или кормов на зиму не заготовлено сколько положено, а трава осталась под снег нескошенной?! Шутки, Иван! Вот и врут, приписывают… И многие знают, что кругом вранье, а молчат. Почему? Да все потому, что расплачиваться за правду приходится дорого… В лучшем случае лишат премии или уволят под любым благовидным предлогом, а в худшем — создадут "дело" и отправят на каторгу, как нашего статистика. И не со старым бубновым тузом на спине, а с новоизобретенным знаком — КРД. И выдумал же какой-то мерзавец: контрреволюционная деятельность…

– Священный Байкал!

Не помню, кто первый произнес эти слова, когда наша походная тюрьма замедлила движение и, подрагивая, остановилась. Кандидаты "на перековку" прилипли к зарешеченным люкам, а раздатчики пищи подкатили санки к дверям.

То была станция Байкал, что у самого истока красавицы Ангары, единственной реки, вытекающей из нашего величайшего озера.

Славный, священный Байкал, воспетый в русских сказаниях и песнях, предстал перед нами оледенелым, когда эшелон выгрохотал за пределы застроенной части станции и затрясся по самому берегу озера. У обоих люков сгрудилось столько любопытных, что в вагоне совсем потемнело. На счастье, открытые люки оказались на озерной стороне, а поезд пыхтел не спеша по Кругобайкальской дороге, и все желавшие посмотреть на это чудо природы могли удовлетворить свое любопытство.

Стояла середина зимы, и перед взорами простиралась лишь беспредельная снежная равнина, озаренная огромным диском негреющего оранжевого солнца.

Далеко на юге, за снежным маревом, виднелась широкая темная лесная полоса, отделяя зимнее светло-синее небо от белого простора Байкала. Эта темневшая полоса была не чем иным, как хребтом Хамар-Дабан, огибающим всю южную оконечность озера на десятки километров.

– Какой величественный простор! — мечтательно Произнес Городецкий, пристально оглядывая снежную Даль сквозь доставшуюся ему дырку между головами.-