Это было сообщение Верховного прокурора Вышинского. В нем говорилось о том, что дело арестованных в разное время Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова и Путны расследованием закончено и передано в суд. Указанные лица обвиняются в нарушении воинского долга, измене Родине, измене народам Советского Союза, измене Красной Армии.

Все обвиняемые признали себя виновными полностью. Их дело рассматривалось 11 июня 1937 года на закрытом заседании Специального судебного присутствий Верховного суда СССР под председательством Ульрих. В состав присутствия входили; замнаркома обороны Алкснис, Маршалы Советского Союза Буденный и Блюер, начальник Генштаба Шапошников, командующие войсками округов: Белорусского — Белов, Ленинградского — Дыбенко, Северо-Кавказского — Каширин и командир Кавказского казачьего корпуса Горячев.

Специальное присутствие приговорило всех обвиняемых к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение.

Едва я дочитал это ошеломляющее сообщение, как в комнату вбежал дежуривший у приемника Ваня Гудков и подал новые листки только что полученных новостей.

– Вот приказ наркома обороны, одобряющий решение суда о расстреле изменников.

Длинный риторический приказ наркома словно хлестал всех отточенными фразами, как будто его готовили загодя.

…Бывший замнаркома Гамарник — предатель и трус, побоявшийся предстать перед судом советского народа, покончил самоубийством…

Бывший замнаркома Тухачевский, бывшие командующие округами Якир и Уборевич, бывший начальник Военной академии имени Фрунзе Корк, бывший заместитель командующего округа Примаков, бывший начальник управления по начальствующему составу Фельдман, бывший военный атташе в Англии Путна, бывший председатель Центрального совета Осоавиахима Эйдеман… все они оказались изменниками Родины, шпионами, нагло поправшими Сталинскую Конституцию.

Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты — Гамарник и Тухачевский, Якиры и Уборевичи и прочая предательская падаль, лакейски служившая капитализму, стерта с лица земли, и память о них будет проклята и забыта. Нарком обороны Клим Ворошилов.

Так вот и сказано не по-русски: "Память о них будет проклята и забыта".

Мы были как в столбняке. Лишь Аркаша Козловский реагировал иначе, с непонятной резвостью он вдруг воскликнул:

– Наконец-то, гады, попались и понесли кару! — Может быть, и так, а поверить все же трудно, — решительно заметил кто-то.

– А чему тут не верить? Все яснее ясного, — продолжал Козловский. — Слышали: все подлюги признали виновными! — Он потряс листочками информации и решительно положил их перед Леоновым, как бы желая немедленно видеть их напечатанными.

– Так оно и есть, тут обсуждать нечего, — поддержал Аркашу Молотков, выполнявший обязанности Лобова. — Товарищ Сталин еще не ошибался.

Всегда тихий завсельхозотделом Михайлов, почесывая за ухом тупым концом карандаша, задумчиво сказал, ни к кому не обращаясь:

– Все же странно, как это вдруг стали врагами, предателями весь генералитет, будто сговорились. Ведь я же герои гражданской войны!

– Творческий марксизм в условиях капиталистского окружения — это вам не тротуар Невского проспекта! — вдохновенно изрек Аркаша.

– Да заткнись ты со своим творчеством! — сказал ему кто-то за моей спиной.

– Так-то под любую пакость марксистскую базу можно подвести! — вдруг воскликнул Михайлов. — А где доказательства? — уставился он на Аркашу. — Где отчет о судебном процессе? Каковы показания свидетелей? О чем говорил защитник? В приказе наркома нет обвинений, одни лишь лозунги!

– Для врагов народа защитников захотели, — многозначительно ухмыльнулся Козловский.

– Я к тому говорю, что ведь и у врагов народа для суда какие-то конкретные преступления должны быть! Нельзя же просто подойти к кому-нибудь, ткнуть пальцем в грудь и сказать: "Вот он — враг народа, я знаю его, берите, судите и казните его!"

– Наверное, было не так…

– По сообщению выходит так: одни утверждения без всяких доказательств. А в результате — расстрой. Я человек беспартийный, может быть, чего и недопонимаю в высокой политике, но тут всякому придет в голову вопрос: почему все так скоропалительно, тайком сурово?

Козловский что-то еще хотел сказать, но смолчал а Михайлов махнул рукой и пошел в свой отдел, ни на кого не глядя.

Миров, как и мы, с одобрением смотревший на Михайлова, вдруг неестественно для себя заторопив -

– Давайте приниматься за дело, товарищи, — и посмотрел на свои ручные, величиной с детское блюдце часы, предмет наших постоянных шуток.

– Разрешите, Василий Григорьевич, провести полит информацию минут за десять? — обратился к нему на партийный секретарь Королев, заведующий промышленным отделом.

– По-моему, мы этим сейчас и занимались, — ответил редактор.

– А что тут особенно распространяться! — опять прорезался Козловский. — Дело совершенно ясное: давно пора было выкорчевать из Главковерха всех этих типов с иностранными фамилиями.

– Сам-то ты уверен в том, что говоришь? — спросил я. — Как это у тебя все просто, как на базаре: тут морковка, там редиска.

– Я-то уверен, товарищ Ефимов, — вызывающе ответил Козловский. — А вот кто из нас не верил, что Арский и Лобов враги народа? А оказалось, что враги! Сидят в тюрьме как миленькие.

– Ну, это еще не резон. Мы знаем немало случаев, когда арестовывали совсем безвинных… — сказал я.

– Вечно у вас свое собственное мнение! Вы с ним как-нибудь беды наживете!

Я укоризненно посмотрел на Козловского и пошел вслед за Мировым в кабинет.

В эти тяжелые минуты меня тянуло к Мирову, как к родственной душе. Усаживаясь за свой стол, стоящий по диагонали напротив стола редактора, я снова заговорил:

– Одно меня удивляет в этом деле: как мог Ворошилов, работая рука об руку с Гамарником, Тухачевским и Якиром, как он мог просмотреть и не увидеть их измены за многие годы? Ведь это же противоестественно! Этих людей все считали истинными героями. Просто не укладывается все это в моей голове, Василий Григорьевич!

– Много тут неясного, Иван, очень много. Более Двух десятилетий честного служения нашему делу. Никто никогда не был замешан ни в одной антипартийной оппозиции, ни в одной группировке, каких было немало на нашей памяти. И все прославленные имена… Неужели ни Буденный, ни Блюхер, ни Белов не усомнились в их виновности? Право, не верится, что сам Ворошилов оказался таким близоруким, темным слепцом…

– - А может, Климент Ефремович сомневался в их виновности? Но почему же он тогда согласился на их поспешную ликвидацию?

– Все, все тут, Иван, затемнено какой-то непроницаемой мглой, окутано тайной…

Кто-то позвонил по телефону из города. Невидимый автор упрашивал Мирова поместить какую-то статью в завтрашнем номере.

– Завтра не получится: много официального материала… А вот послезавтра мы ее тиснем… Поместим, не волнуйтесь…

– Рассматривая все эти события на общем фоне, — продолжал Миров, кладя трубку, — нельзя не заметить общей тенденции, отчетливо выпирающей за последние год-два, — это приписывание всех наших ошибок и неудач проискам врагов и недоброжелателей…

Я хотел было возразить, но он сделал нетерпеливый жест:

– Подумай хорошенько, потом скажешь. Только за последние полгода ты сам лично написал десяток передовиц, и редкая из них не затрагивала темы так называемой бдительности, не так ли?

– Верно, не буду отрицать.

– А твои обзорные статьи в разделе "Партийная жизнь" разве не проникнуты тем же духом всепроникающей бдительности? Ну а если заведующий партийным отделом задает тон, то другим авторам сам бог велел… А сколько статей в период отчетно-выборной кампании партийных органов за своей подписью ты дал в этом году об одном только районном отделе НКВД?

– Две или три.

– Три! И помнится, в одной из них ты критикою коммунистов-чекистов за близорукость, за то, что в аппарате находили место якобы классово чуждые элементы?