– Жив и здоров наш Бродягин. Работает, как я слышал, в Боровичах в сфере коммунального хозяйства…

– Почему же он сменил профессию?

– Сам-то он не сменил бы, да жизнь заставила. Его ведь судили в тридцать девятом году, и к этому делу лично я причастен.

И Горев рассказал, как в его бытность секретарем райкома стало поступать много жалоб родственников людей, посаженных в тюрьму, о нарушениях законности и злоупотреблениях в райотделе НКВД.

– Жалобы поступали к нам отовсюду: из Москвы, из редакций газет, из области — с просьбой разобраться. Этих жалоб скопилось так много, что пришлось создать специальную комиссию для их проверки, мне поручили возглавить ее. Вот так и получилось, что вместо партийной работы я почти полгода занимался расследовательским делом. Впрочем, это тоже партийное дело… Наш район, как ты помнишь, был кустовым, и райотдел вел следственные дела по целой группе смежных районов — Лычковскому, Поддорскому, Демянскому, Залучскому и Валдайскому. Старая Русса, конечно, всему задавала тон, в том числе и по количеству арестов. К тому времени оно заходило за сотни и даже тысячу, но мы разбирали дела только тех, кто еще находился под следствием.

– Значит, моя персона в твои заботы не входила?

– Нет, ты был уже "конченым", как и все сгинувшие в тридцать седьмом году. Наша власть на вас не распространялась… Так вот в итоге трехмесячной работы комиссия составила пять томов документов, изобличающих Бельдягина и его мастеров в явных злоупотреблениях властью.

– А как реагировал на это сам Бельдягин? Неужели спокойно взирал и не протестовал?

– Да нет. Бельдягина уже с год не было в Руссе. За успешное выкорчевывание "врагов народа" он был повышен в должности и уже возглавлял Псковское окружное управление НКВД. Вот так-то, друг мой Иван… Итоги нашей работы и наши предложения были рассмотрены бюро райкома, и было решено передать материалы на Бельдягина и трех следователей областному прокурору. После проверки наших материалов прокуратурой Бельдягин и трое следователей были арестованы и сели на скамью подсудимых.

– Неужели их судили?

– Представь себе — да. Бельдягина присудили к расстрелу, а следователям дали по пятнадцать лет.

– К высшей мере, а он жив и здоров?

– А ты не спеши. После суда все они обжаловали решение областного суда в Верховном, и тот снизил меру наказания. Расстрел Бельдягину был заменен на двадцать пять лет тюрьмы, а следователям срок убавили до пяти лет.

– Какой милостивый наш Верховный суд! А вот наши жалобы до него не доходили… Сильна и мудра наша пролетарская Фемида! К бельдягиным она нашла смягчающие обстоятельства, а к ни в чем не повинным проявила равнодушие и… беззаконие.

– Похоже на то, — согласился Михаил.

– А как же случилось, что Бельдягин не отсидел и двадцати пяти лет?

– Похоже, что он не отсидел и десяти. Его видели на свободе сразу же после войны.

– Каким образом?! — негодовал я.

– А черт их знает, не понимаю сам, хоть убей… Потом была интересная встреча с Владимиром Павловичем Крижанским, работавшим в начале тридцатых годов в Старой Руссе заведующим роно. Он хорошо меня знал и настолько ценил, что не однажды предлагал директорство в любой из средних школ города. В конце 1934 года его назначили заведующим Леноблоно, а его квартиру в Руссе мы поделили с Двоенко. После долгих поисков я разыскал наконец адрес Крижанского. Он работал директором образцовой средней школы в Луге. Я написал ему большое письмо и просил о встрече. Вскоре он приехал на совещание работников средних школ, позвонил мне, а вечером пришел ко мне домой. Тут я и узнал еще одну грустную историю.

– В тридцать шестом году меня перевели на работу в Наркомпрос на должность начальника одного из управлений, — рассказывал мне Владимир Павлович. — Потом, как известно, арестовали наркома просвещения Андрея Сергеевича Бубнова, старого большевика, бывшего члена Военно-революционного комитета. Помнишь этого героя Октября?

– Кто же его не помнит…

– После его ареста оказались в опале почти все его заместители и начальники управлений, якобы выдвиженцы Бубнова. Коли Бубнов враг, значит, и других надо проверить. Цепная реакция. Так заведено у нас уже не первый год… А кто завел? Это одному ЦК да Сталину было известно. Вместо Бубнова наркомом был назначен Тюркин, неизвестная среди просвещенцев личность, ставленник Маленкова. От Тюркина, видимо, потребовали очистить аппарат Наркомпроса от "последышей" Бубнова, и естественно, что первой жертвой стал я, еврей Крижанский.

Владимир Павлович замолчал, выпил рюмку и закурил.

– И вскоре арестовали? — спросил я.

– В том-то и дело, что нет, но от этого не легче. В моем управлении работал известный тебе по Старой Руссе директор педтехникума Шифрин Борис Михайлович, мой выдвиженец, весьма неглупый мужик.

– Помню его хорошо…

– Так вот его и некоторых других арестовали, а я стал опальным: дескать, сам ставленник врага народа Бубнова да еще пригрел под своим крылышком другого врага, наводнил аппарат управления чуждыми элементами. Да и в ЦК на меня смотрели косо из-за активной поддержки, которую я имел со стороны Надежды Константиновны Крупской-она работала в нашем управлении, в отделе внешкольного воспитания.

Так вот, меня сняли с должности и исключили из партии за то, что не отрекся ни от Бубнова, ни от Шифрина, ни от других, считая их всех ни в чем не повинными… Но зато мою жену, тоже работавшую в наркомате, убедили от меня отречься. Она забрала нашу дочь и съехала с квартиры…

Целых два месяца в начале тридцать восьмого я был без дела, сидел дома, как в норе, под домашним арестом. Днем и вечером спал или бегал за продуктами, а с двенадцати ночи и до рассвета "дежурил" у стола за бутылкой водки. Сидел один, ожидая звонка непрошеных гостей. Весело, не правда ли? Чемоданчик с бельем и табачком поставил у двери, И вот однажды, часа в два ночи, — продолжал Крижанский, — когда у меня уже началось помутнение в голове, раздался звонок в дверь. Я поднялся, оглядел стол, допил остатки из стакана, закурил и пошел открывать. Распахнул дверь — и на меня буквально упал мой старый друг Шифрин, худой и обросший. Я схватил его в охапку, втащил в прихожую, обнимаю, а он мне: "Осторожнее, мне больно!"

В комнате он снял пиджак, повернулся ко мне спиной и попросил поднять рубашку… Вся его спина от шеи до ягодиц была исполосована чем-то вроде шомполов. Сине-багровые, кровавые полосы… во всех направлениях. Что-то чудовищное.

"Вот тебе свидетельство нашей гуманнейшей следственной практики! — сказал он, морщась, осторожно заправляя рубашку в брюки. — Потребовали подписки, чтобы я никому ни гу-гу".

А я все не мог осознать, что передо мной живой Борис. "Обвинения не подтвердились, и поэтому отпустили по чистой", — сказал он.

Вскоре после освобождения и восстановления Шифрина в партии, — продолжал Крижанский, — меня вызвали в партком наркомата и предложили подать заявление о восстановлении в партии. "Почему я должен подавать заявление? Исключали-то меня без всякого заявления?!"-"Так требуется по форме…"-"А я за формой не гонюсь. Как исключали, так и восстанавливайте. Вины перед партией у меня не было и нет…"

Так и не написал. Долго думали, как быть, советовались где-то в верхах и наконец восстановили без заявления… Должность моя была уже занята, и меня зачислили в резерв, уплатив за два месяца безделья. Тюркин предложил мне ехать в Сталинград и принять ректорство в пединституте, а когда я наотрез отказался, потащил к Маленкову. Тот встретил нас стоя за своим обширным столом в величественной позе — заложив два пальца правой руки за борт защитного кителя, — видно, старался походить на нашего великого и непогрешимого.

"Что скажете?"- не пригласив сесть, спросил надменно.

Я бесцеремонно уселся в глубокое кресло у стены, а нарком по стойке "смирно" стал докладывать о моей строптивости и отказе ехать по назначению.

"ЦК поддерживает мнение наркома и согласен с его решением", — ответил Маленков. Таков был итог этой встречи.