Навстречу мне едут на велосипедах загорелые старички и трусцой бегут 30—35-летние перекормленные джентльмены. Здесь эстетика — солнце, загорают все, не задумываясь о радиации.
Сижу на пресс-конференции молодой американки, которая, кажется, пишет какие-то ужастики. Американка — негритянка, миловидная, с тучей мелко заплетенных косичек. Когда она моет голову, интересно, расплетает их или нет? Она, как и молодой китаец с модными локонами, основные претенденты на лауреатство. Войдя в комнату, я немедленно перевожу кондиционер с отметки 9 «холода» на 1 «тепла». Со своей болезнью я теперь на «вы». Идут разговоры, все время звучат интернациональные слова: «культура», «литература», «эмоции»! Опять «культура»! Несмотря на это, естественно, я ничего не понимаю. В окно царапается пальмовая ветвь. На втором плане — раскаленная розовая улица с ползущими вереницей машинами и за улицей пляжные кабинки. За ними — этого уже не видно — Тирренское море, похожее на щавелевый суп. Жара, море начинает цвести. Пескара — в переводе рыболовное место, по народной этимологии вспоминаю пескарей. Но вообще-то это большой город со своей промышленностью и огромным курортно-туристическим бизнесом.
В президиуме наш председатель и еще другие люди со значительными лицами, корреспондентов немного, лениво в крошечный зальчик заглядывает иногда человек с видеокамерой: в другом зале отеля тоже проводят какое-то собрание. Мне, как и всегда, кажется, что русских здесь не любят. Сижу одиноко, чуть в стороне, ближе к двери. В американку президиум вцепляется, как собака в кость. У итальянцев страсть к американцам, как и у нашего правительства. Когда ей что-нибудь, американке, переводят, все терпеливо пережидают. Я тоже пережидаю, а потом снова вслушиваюсь в округлость итальянского языка. Одновременно завидую, как это все раскручено, и хотя я, возможно, пишу лучше всех в зале, мне таких пресс-конференций не устраивают. Принадлежать бы к какому-нибудь национальному меньшинству и заплетать косички.
Для американки пригласили переводчика. Это, конечно, позволяет ей чувствовать себя значительным лицом. Собственно, она и китаец будут главными действующими лицами литературной части Флаяно. Между ними и разыграется конкурс, организованный по тому же принципу, что и московский конкурс Пенне. Голосует то ли публика, то ли жюри. Говорят, что и на мое выступление тоже переводчика наняли. Но только на выступление, а пока я неприкаянный и потому злой. Во время этой чужой пресс-конференции, на которой я присутствую из вежливости, по своему обыкновению веду «дневник глухонемого». (Позволю себе быть искренним. Это старая история, как русский путешествует без знания языка, как бывает стыдно — не уметь выразить свою мысль.)
Как мне кажется, разговор идет о том, что и слушающим, и ораторствующим хорошо известно. Судя по интернациональным словам — типичный жаргон интеллигенции. Сидящие в президиуме лениво, как наркоманы косяк, перекидывают микрофон от одного к другому. Я злобствую, что меня не пускают поучаствовать в этой сладкой говорильне на жаргоне. Жаргоне интеллигенции.
Обед. Первые спагетти в моей жизни.
Я решил вынести всю кухню за пределы других своих переживаний. Настоящие спагетти, главное, начать есть, попробовать первую порцию. Дальше ты будешь как упырь, попробовавший свежей крови. Это я записываю в блокнот в ресторане.
Я читаю речь.
В течение всего дня Христиана сообщала мне, что моя переводчица едет. Я отчетливо понимал, что успех или неуспех моей поездки зависит от того, правильно или неправильно сеньор Креати выбрал переводчика. Но переводчика не было ни в 12 часов, как договаривались, к пресс-конференции, ни в два, к обеду, ни в четыре. К шести вечера, как и было предписано, оделся и ожидаю в вестибюле. Приехал Креати, и по его лицу я понял, что и он в растерянности от неточности переводчика. Тут я впервые узнал, что это русская, некто Наташа. Наташа вышла замуж за итальянца и живет в Пескаре, преподает русский язык. Уже подали автобус, чтобы ехать в театр «Максимо» на вручение. Заморосил дождичек. Джентльмены и дамы рассаживались в автобусе по своим местам. А некто Наташа так и не появилась. Тем не менее, я чувствовал, что всё закончится хорошо. Все это, включая мои переживания, тянет на небольшую повесть в манере Нагибина. Надо ли описывать, нагнетая атмосферу, ожидание и появление Наташи — молодая женщина, с вечерним платьем на вешалке в руках, вдруг выскакивает из припарковавшейся возле автобуса машины, — надо ли описывать, как она переодевалась где-то в недрах администраторской? Главное, мы немедленно подружились, и я вдруг понял, что и переведет она меня хорошо.
Пропускаю театр, полный народу, телевидение, представление участвующих в «круглом столе» писателей и ученых. Пропускаю мое волнение, потому что слово дали не сразу. Это и хорошо, потому что мы с Наташей договорились, что я читать буду первые фразы абзацев, а она будет читать перевод целиком. Какая тишина возникла после первого абзаца моей речи, как затаился во внимании весь зал, пока Наташа читала перевод. Я-то знаю, что такое внимание зала и что такое владеть аудиторией. Почему-то у меня получилось, думаю я. И сам себе отвечаю: просто это русская манера говорить мыслями, а не словами. И в слове отдавать себя до конца.
Я после доклада.
Сразу же после доклада ко мне резко изменилось отношение моих коллег. Нечто подобное со мною уже случалось после публикации в «Новом мире» «Имитатора». Когда в Доме литераторов сам Андрей Вознесенский вдруг узнал меня и как бы с бухты-барахты задушевно со мной поздоровался.
После выступления мы так сроднились с Наташей, что я обязательно захотел притащить ее на торжественный банкет. Но она была с мужем, который ее ревнует, и с мальчиком шести лет. Тем не менее я прихватил их, пользуясь своей сановной осанкой, с собой. Все было хорошо, но я не рассчитал неверо-ятной роскоши ресторана «Эспланада». Не рассчитал я и того, что начальство организует свой стол из почетных старцев, за который посадят и меня. А пока Людовико бегал по залу, а его папа Франко пытался его ловить. Франко обижается, что ему много приходится заниматься сыном, называет себя «мамо». Но это потом.
Приемчик сначала мне показался бледноватым. Поставили напитки, чипсы, орешки, вино, графины с переслащенными соками. Вынесли еще блюдо с устрицами, украшенное кружками лимонов и апельсинов, да по обеим сторонам длинного, через всю залу, стола два официанта кромсали огромных копченых до прозрачности лососей на листики папиросной бумаги и раздавали в наваливающуюся на них толпу. И это все, на столько-то народа? Но вдруг открылись двери в другой зал, и Людовико, естественно, первым туда втянуло.
Дальше — пусть скажет торжественное меню, напечатанное на прекрасном бланке ресторана, на обложке — обведенное карандашом название: «Aperitivо cocktail», «Cocktail di scampi», лангусты, «Risotto all astice», pыбa с рисом, далее по меню…
Сюжет вечера составлял Людовико. Его не пустили за наш стол старых бегемотов, и ему пришлось остаться с отцом и Креати за другим. Но он постоянно прибегал, вызывая несколько снисходительное умиление трех дам: жены начальника области Абриццо, жены мэра Пескары и жены председателя премии Флаяно Тибони. Все это продолжалось до того, как подали десерт — по куску чудного торта. Я, совершенно обнаглев, выпросил у официанта два куска.
11 июля, воскресенье. Музей д, Аннунцио, утро.
О культурной программе я позаботился сам. Вся культурная программа на Флаяно в разговорах. Вообще в Италии — прости меня, Боже, за обобщение — надо различать культуру внешнюю и внутреннюю. И та и другая концентрируется в постоянных разговорах. В разговорах все самодостаточны. Но Наташа с мужем — повторяю, его зовут Франко, — счастливые моим к ним вниманием, взялись на следующий день, в воскресенье, отвезти меня в музей д’Аннунцио.
Ничего я, конечно, его не читал прежде, ибо этот поэт шел у нас под рубрикой пособника Муссолини. Как важно, оказывается, иметь для биографии небедных родителей и для будущего музея свой дом. Любимый поэт народа не очень задолго до смерти был здесь и распорядился все отреставрировать, как было во времена его детства. У него имелась определенная тяга к увековечению своего имени. По его завещанию сразу же после смерти с него снимают гипсовую маску. Он просит, чтобы скульптор чуть «смазал», омолодил черты. Возраст выдает слепок руки с мельчайшими едкими морщинами у большого пальца.
