Очень рад был встретить снова Лю Сяопина, я уже привык к его хитроумной физиономии. За ужином, который накрыли внизу в пустом баре, он мне сказал, что говорил о моей книжке, и консультант издательства, ведущий русскую литературу, предложил включить в эту переводную книжку «Стоящую в дверях» и еще пару рассказов. Меня поразило, что в Китае знают «Стоящую» по журнальной публикации. Повесть не была напечатана и во время своей поездки в Китай я о ней не говорил.

По своему обыкновению, китайцы не пили. Все заготовленное для них спиртное, а его заготовили немало, тут же ночью допивал персонал.

24 ноября, вторник.

Все эти дни идет сильнейшее политическое напряжение вокруг смерти Галины Старовойтовой. Уже давно проигравшие свою политическую жизнь такие вожди демократов, как Гайдар, Куркова воспользовались этой смертью, чтобы отсветиться и попытаться переломить политическую ситуацию в свою пользу. У меня сложилось впечатление, что никто, как демократы, хотят драки, репрессий, погромов. В одном случае, применив силу, они снова войдут во власть, в другом — отойдут в сторону, чтобы снова диссиденствовать, протестовать, обладать моральным авторитетом страдальцев. Разрушенное государство, разрушенные судьбы людей никого не волнуют. Я Старовойтову, конечно, не любил, потому что она делала и говорила все, что было противно моему сердцу, каждый ее призыв оборачивался новым несчастьем для России. Но без нее жизнь станет преснее, обеднеет. Мне рассказали, что в телевизионных кадрах съезда НПСР в тот момент, когда Зюганов объявил о смерти Старовойтовой, я перекрестился. Я хорошо, чувственной памятью, помню этот момент, потому что испугался некоторой импульсивной неуместности этого своего жеста в этих стенах и среди этих людей. Сделал я это инстинктивно. Именно этот мимолетный эпизод телевидение и показало.

Обсуждали диплом Кати Володькиной. Повесть о лесбиянках не так хороша, как хотелось бы, но девочке надо было выговориться. Я понимаю, что своих оболтусов учу всему. Раздал всем этюды с рецензиями. Семинар очень трудоемок, но мне все это нравится.

26 ноября, четверг.

Все время приходится вести и некоторую общественную работу, потому что это позволяет отбиваться и от собственно институтских проблем, помогает моим литературным делам. В двенадцать начался исполком Международного сообщества писательских союзов (Пулатов). Пулатову надо было провести съезд не раньше мая, а Союзу на Комсомольском — с налета, в надежде свалить Пулатова и завладеть собственностью. Пулатов, конечно, перебирает с татарами, Чечней и прочими шведами. Меня смущают денежные дела на Комсомольском. Куда они подевали и как растранжирили всю свою собственность? Почему все время у них какие-то «особые» отношения с арендаторами. То огромные деньги им должен банк, то они получили какого-то воинственного соседа в виде ресторана. Почему молчат, почему не протестуют? Значит, в чем-то не свободны. Недавно мы повспоминали с В. Орловым, как В.Н. Ганичев, работавший зав. сектором в ЦК ВЛКСМ, всыпал нам в «Комсомолке» за какие-то там церковные звоны.

27 ноября, пятница.

С утра воевал с О.В., которая очень хотела получить с института 5 тысяч рублей, чтобы поставить себе телефон. Эта дитя Подмосковья удивительно цепка, когда касается возможности что-либо получить. Она аргументировала это тем, что вот, дескать, Минералов и Тарасов получили телефон. Объяснить что-либо этой вольной подруге современного предпринимательства невозможно. Особенно разницу между лихим бухгалтером и даже не выдающимся, а просто серьезным ученым.

С трех часов сидел в университете дружбы народов на докторской защите Марии Ивановой. Она защищалась по житийной литературе 14–15 веков. Диссертация у нее, судя по отзывам оппонентов, блестящая, и держалась Маша великолепно, отчетливо и умно отвечала на вопросы. И платье на ней было великолепное. Я сам получил огромное удовольствие от этой атмосферы изысканнейших ученых препирательств. Насколько это интереснее моих споров с подрядчиками, бухгалтером и слесарями. Можно было бы, конечно, на защиту не ездить, предоставив все естественному течению, но я Маше симпатизирую, а у нее были некоторые напряжения с диссертацией при обсуждении среди старых завистливых теток в Институте русского языка. Группа поддержки была мощная: А.И. Горшков, Л.И. Скворцов и я. Случай не частый, чтобы ректор ездил на защиту. При таком количестве «чужих» особенно не побалуешься с интригами. Для меня эта защита имела еще и символическое значение. В конце концов Машу мы взяли на место Вас. Вас. Калугина, который при мне все никак не мог защититься, хотя мы и давали ему полный годовой отпуск на написание диссертации.

Защита происходила на четвертом или пятом этаже. Из окна был виден Ленинский проспект, машины, пешеходы, огромные жилые дома на правой, если из центра, стороне. Как величественна и отважна жизнь. Потом потемнело, налегли сумерки, зажглись фонари, летящие машины узнавались по свету фар и габаритным огням. Все это стало напоминать какую-то красочную новогоднюю картину. Надо бы жить экономней, заниматься лишь своими делами, а не лезть, благотворитель, в чужие. Тем временем жизнь, моя собственная жизнь, протекает, как песок сквозь пальцы.

Надо бы обязательно проверить новшество университета — а не покрасить ли и нам в серый цвет столешницы парт?

28 ноября, суббота.

Позвонил Володя Андреев и пригласил на премьеру к себе в театр. Давали новую пьесу Л. Зорина. Мне особенно интересно было это посмотреть, потому что я только летом читал зоринский роман-мемуары. В пьесе заняты двое: сам Андреев и Элина Быстрицкая, два народных артиста СССР. Спектакль получился прекрасный, но пьеса скучновата, практически это продолжение «Варшавской мелодии», герои встретились через много лет в аэропорту. Завязка несколько натянутая. Очень квалифицированная литературная работа, местами с блеском. Актеры крупнее текста, хотя рисуночек-то Быстрицкой напоминает рисуночек роли Барбары Крафтувны в фильме «Как быть любимой». Быстрицкая безумно женственна, но когда в самом начале она вышла с лицом старого Райкина, я не думал, что окажется так хорошо. Но все скучновато, пафос направлен вникуда. Голоса актеров и их волнение ударяются в крышу. Зорин не утерпел, чтобы не внести в пьесу несколько прелестных еврейских аккордов. Все это, конечно, рикошетит и на нашу ситуацию, и на наши дни. Округлость сценического вымысла. Для меня эта округлость прочитывается как отсутствие народных знаний и народных страстей. Все вроде ничего, и, говорят, в Израиле спектакль пользовался успехом, и авацию зрители устроили в конце, но побушевали недолго и с готовностью отпустили актеров со сцены. Актеры создавали что-то, возможно, и вопреки драматургии, укрупняя ее своими индивидуальностями. В Андрееве есть какое-то щемящее великодушие. Может быть, это лучшее, что я у него видел на сцене.

29 ноября, воскресенье.

Утром ездил в общежитие, хотелось посмотреть, что там делается в светлые выходные дни. Делается там все довольно нескладно: много мусора, грязи. На пятом этаже ремонтируют туалет, никто не убирает. Но интеллигенция всегда интеллигенция, у нее только требования к другим.

Вечером час посидел над Лениным.

Позвонила Зоя Михайловна: умер Владимир Иванович Славецкий, 47 лет, прелестный, беззлобный человек. Он умер внезапно в метро, поехал в Дом литераторов, и на следующей остановке с ним случился сердечный приступ. Остались жена, дочь с ребенком, бесконечные заботы, которые его и сгубили. Совсем недавно я разговаривал с ним и отметил для себя, как он пополнел и какую-то нервность. Определенно я уловил некоторые предчувствия. Сейчас не могу себе простить, что даже не подумал над тем, чтобы представить его к должности профессора. Но ведь мог, он заслужил, читает основные курсы. Я все думал, как он еще молод. Только в молодые годы и радоваться своей молодости, уже обремененной знанием.