18 июня, четверг.
Не смог поехать с «Независимой» на теплоходе, где должен был состояться круглый стол по Горькому. Привлекало и то, что это как бы личный теплоход Сталина. Вот бы посмотреть. Мы до седых волос любим песни про царей. Вместо этого попал на кафедру к Владимиру Павловичу. На этот раз мне было, что им сказать. Самое главное — это низкие знания студентов, которые они продемонстрировали на экзаменах. Упрекнул нашу институтскую науку за отсутствие общей линии. В.П. между делом отметил, что я насильно в свое время внедрил в институт горьковский семинар, который традиционно читает Паша Басинский. Хорошо, сказал я, пусть один годочек Паша отдохнет. Конечно, я имел в виду, что облыжная статья Павлова попала в «Литературку» через этого критика. Сунулся Буханцов с деньгами, которые он недополучил за занятия с албанскими студентами. Я что-то говорил о лодке, в которой мы все гребцы, о заработках, из которых складывается общий институтский фонд. Как всегда, настоящие аргументы пришли лишь дома.
21 июня, воскресенье.
Как и всегда в июне каждый день у меня бой. С утра дипломная аттестация заочников, все-таки замечательных людей за пять лет пересоздал институт. В семнадцать часов защищался Нгуен Тьен. Стихи у него сильные. Настоящая поэзия слышится и из-под слоев чужого языка.
23 июня, вторник.
В 12 часов заседание приемной комиссии. В этом году я бьюсь над тем, чтобы как можно больше взять заочников. Наша профессура, привычная к работе лишь с отборным материалом, — сопротивляется. Все забывают, что шесть лет получают зарплату, которая возникает не из-за щедрости бюджета, а из дикой предприимчивости дюжины наших сотрудников, сдающих в аренду здания, ведущих курсы, работающих с гостиницей. Дело пошло, когда я пообещал по пятерке в месяц с каждого коммерческого студента.
24 июня, среда. Вручение дипломов. Заочники.
25 июня, четверг. Аттестация, Ученый совет.
26 июня, пятница. Съезд ректоров. Был в МГУ. Сидел рядом с Т.П.Митиль. Интересно говорили. Человек редчайшей преданности делу.
27 июня, суббота. Аттестация. Всех жалею.
28 июня, воскресенье. На дачу поехать не удалось.
29 июня, понедельник. Пошли обиженные студенты.
30 июня, вторник. Еще день, два и передышка.
1 июля, среда.
Очень хотел отвезти в Шереметьево Мифу Ефимовну, мать Ефима Лямпорта, но Федя был в отпуске, район, в котором она живет — это где-то на Первомайской, — мне совершенно не известен, и я решил ехать к десяти, только к самолету. Виню себя, потому что в этом было и немножко моей лени и безответственности. Извинить меня может только дикая моя усталость, но ведь привык все время жить на распыл, надо бы и в этом случае. Федя внезапно появился утром, и мы поехали. Переволновался страшно, потому что Мифа Ефимовна приехала только через полтора часа после назначенного времени. В большой папке у эмиграционной службы оставалось только ее дело. Собственно, я их и уговаривал подождать до последнего предела. Оказалось, опоздали потому, что не могли засунуть в клетку кота, с которым Мифа Ефимовна ни за что не захотела расставаться. Почему-то эта женщина, с которой я и знаком-то плохо, мне очень дорога. Да и вообще Ефим — это мой, пожалуй, теперь единственный литературный друг. Кота именно я относил в ветслужбу, чтобы получить на него разрешительные документы. Торопливо распрощался с Мифой Ефимовной и полетел на исполком к Пулатову.
История этого собрания такова. Неделю назад позвонил мне совершенно расстроенный Тимур. Ему кто-то донес — я об этом не знал и теперь, но задним числом понял, почему я так необходим был в Ленинграде, — что на пленуме опять зашел разговор о бывшей союзовской собственности, и пленум как бы решил заставить Тимура проводить досрочно съезд. С одной стороны, наша общественность, потерявшая все, думает, что с возвращением этой собственности что-то изменится в ее жизни. А что изменится? Ничего. С другой стороны, эта общественность науськивается союзовским, РСФСРовским начальством, которое, имея в руках эту собственность, имело бы деньги на поездки и внутренние кормления. Немаловажным является и то, что, заводя все время дело Пулатова, ребята с Комсомольского отвлекают общественность от себя. С их собственной собственностью в высшей степени не все в порядке. Запрос на пленуме для нервного Тимура осложняется и тем, что грядет новая перерегистрация. Тимур всему этому придал огромное значение. Я в качестве контрмеры дал ему совет: собрать исполком с участием совета старейшин, т. е. литературных генералов. Вообще-то, конечно, вести в данный момент против Пулатова работу — свинство. Исполком — единственная организация в постсоветском пространстве бывшего Союза, которая выполняет некоторые свои объединительные функции. Не мне перечислять, сколько здесь сделано, но многое было на моих глазах. Пулатовский союз — это последняя надежда региональных классиков быть еще и людьми московскими. Были Сергей Михалков и Давид Кугультинов, который, по слухам, душа в душу живет с Кирсаном Илюмжиновым, построившим для своего национального классика в центре Элисты маленький мраморный дворец — «Мир Кугультинова». Был Михаил Алексеев и несколько других столь же знаменитых стариков. Другие прислали телеграммы.
2 июля, четверг. Состоялся странный разговор с С. Б. Джимбиновым. Я всегда знал, что в дневник надо вписывать все мелочи, но в свое время, кажется, деталей этой истории и цифры не записал, а только сами факты и их последовательность дают правильное представление о случившемся. Полтора года назад, почти скопом, институт купил некоторую часть библиотеки Джимбинова. Я понимал, что он чистит и освобождает от дубликатов свои домашние стеллажи, но это были книги, которые при первом пригляде мне показались нужными для института. Взаимный интерес. Особенно меня заинтересовала литература, падающая на период, когда институт практически ничего не покупал, не было денег. И литература, которую в предыдущее время институт не покупал по идеологическим соображениям. Книги мы сразу же вывезли на институтском автобусе. Я мельком просмотрел список и поручил Л. И. Скворцову проработать все детально. Сразу же оплатили по цене 7 рублей за штуку, т. е. оптом, полторы тысячи экземпляров русской части покупаемой партии. Потом ситуация с покупкой из-за отсутствия денег затихла, точнее — я забыл о дальнейших проплатах, а С. Б. по каким-то соображениям мне не напоминал, библиотека не напоминала тоже. Но теперь, когда мы подошли к оплате последней части, я отдал книги на экспертизу. Сразу же выяснилось, что в студенческом потреблении, а точнее — учебном, может иметь хождения приблизительно одна пятая. Еще полтора года назад мы уточнили цену иммигрантских собраний, определив ее в 40 рублей за том, но все оптом. И вот сейчас, когда я послал все на экспертизу, то эксперты, т. е. книжники, имеющие дело с постоянным спросом и предложением, определили круговую стоимость каждого экземпляра в 10 рублей, а точнее от 5 до 10 рублей. Об этом я и сказал Джимбинову. На этом он довольно много терял от первоначальной договоренности. Мы имели с ним два разговора. И должен сказать, что, во-первых, я еще никогда не встречался с таким яростным отстаиванием собственных интересов и, во-вторых, с печалью должен констатировать общеизвестное: никогда не делай добра. Самое пикантное, что когда мы стали идти по списку конкретно, определилось большое количество не нужных никому книг, которые наш опытный профессор заложил в первую уже купленную партию. Здесь дубликаты, которые уже есть в институтской библиотеке. Здесь же крошечный, как брошюрка, самоучитель английского языка, которым раз попользовался — и надо выбросить… И вот тут я отчетливо понял, что я и плохой психолог, и плохой писатель дневника. Я не могу свести воедино свои собственные чувства обманутого человека и аргументацию Джимбинова. Он показывал мне каталог на некоторые свои уникальные издания, в котором стояли огромные суммы. Но он не хотел понять, что его книгу покупает не любитель и специалист, которому она необходима прямо сейчас и здесь, а библиотека, которую не очень волнует — первое ли это драгоценное издание или последнее. Я не мог свести воедино и то, что наш требовательный профессор только что получил годовой отпуск под диссертацию, которую он не напишет. Почему он в моем лице обижает институт? А его профессорское звание «сухого» профессора? Разве, если бы не я, получил бы он его когда-либо? А его регулярные опоздания на 20–30 минут на лекции и стремление отказаться от любой общеинститутской работы, с которыми я мирюсь? Ну, да ладно, с грустью и горечью соглашусь: я недальновидный и доверчивый человек и просто плохой прозаик. И еще последний штрих, вносимый мною не без помощи Е. Я., вечной моей советницы. Записав все это с моих слов как диктовку, она прокомментировала: он, истинно книжный человек, видит все окружающее как бы сквозь некую призму: главное, что занимает его, — когда вышла книга, кто был редактор и сколько в ней страниц. От своего не отступит ни за что. Я невольно отношу это все за счет гремучей смеси в его крови: наполовину башкир. Но мы тоже не лыком шиты.
