Между памятниками — металлический ажурный круг со звездой, а в звезде — Вечный огонь. Пламя беспокойно бьется, точно печальная птица, или цветок на ветру, или волна. Трудно отвести глаза от него — оно живое, оно неслышно о чем-то говорит.
Максим и дядя невольно замерли, как в почетном карауле. Тетя поднесла к губам сложенный белый платочек. Подходили люди, надолго застывали, незаметно уходили, и их сменяли другие, тоже молчаливые и грустные. Максим попытался вообразить, что это такое — многие годы, прошедшие с той поры, когда здесь были сражения и когда похоронены в этих могилах моряки и солдаты. Трудно вообразить такое, ведь Максима вовсе на свете не было. Отец школьником был. Как началась война, в ремесленное поступил, а потом на заводе токарем работал. Просился на фронт добровольцем — не пустили из-за молодости и из-за того, что снаряды делал… Дядя тоже очень молодым был, а тетя — девчонкой. На старых фотографиях она тоненькая, с челочкой и круглыми испуганными глазами…
А те, убитые, были взрослыми, сильными и мужественными, храбрыми и решительными. Вот это Максим представлял: как они неустрашимо идут в атаку…
Долгие годы, прошедшие с той поры, казались сразу и чем-то огромным, непроницаемым, и чем-то доступным взору: сквозь них, сквозь годы, хорошо видны идущие в атаку люди; они, те воины, вот тут, рядом, — только руку протяни.
Максим протянул руку ладонью вниз, будто хотел погреть ее над огнем.
Дядя Лева прикоснулся к его плечу, Максим опустил руку и медленно пошел к выходу из сквера. После тенистой тишины и покоя сквера распахнутый простор моря ослепил и оглушил. Они двинулись по набережной, вдоль гранитного парапета. Море шелестело на зеленых от водорослей камнях, прибивало к ним обломки досок, апельсиновую кожуру, полупрозрачных медуз.
На некотором отдалении от набережной высились новые многоэтажные дома. Дядя сказал, что во время войны здесь был пустырь и сюда высаживались те, кто освобождал от врага город. Здесь отличились моряки-катерники: они выбросили сюда первые подразделения бойцов, они прикрывали огнем их первые атаки, они охраняли суда, которые подвозили солдат, артиллерию, боеприпасы, увозили раненых.
— Вон там, впереди, — памятник катерникам.
И вправду, впереди показался гигантский бетонный завиток — навеки застывшая серая волна. На гребне ее — катер. Настоящий катер — с номером на борту, с красным днищем, с сизыми надстройками, с зеленой пушкой и пулеметами. Еще миг, и катер ухнет в провал между волнами, затем вознесется на новый гребень. Застучат пулеметы, мерно ударит пушка. Брызги полетят в лица моряков, но разве это им помеха?
Максим пожалел, что нет лесенки, по которой можно было бы залезть на катер, посмотреть вблизи, что там и как, вообразить себя как бы одним из тех моряков, что ходили на нем в бой. Чуть поодаль, на невысоком гранитном постаменте, почти на земле, стояла гранитная фигура военного моряка, тяжелого, крупного. Он уже сделал первый шаг, ветер отбросил назад ленточки бескозырки, распахнул на груди бушлат, бьет по ногам, мешая идти, но моряк пойдет, пошагает на свой катер.
Максим никогда еще не уезжал так далеко из родного города. В Ростове и под Ростовом тоже были бои и в гражданскую, и в Отечественную. И хоть что-нибудь, а напоминает о героях давних боев. Получается, что все время ходишь не по обыкновенной земле, а по знаменитым памятным местам… Послали Максима в прошлом году в пионерский лагерь, на Азовское побережье. И там — та же история, даже соседний дом отдыха называется «Красный десант». И тут, в Староморске, на каждом клочке воевали, каждый клочок прославлен. Видно, на всей нашей земле так…
Тетя Катя, увидев скамейку, попросила:
— Давайте посидим, а?
Сидеть на скамеечке, сейчас, тут? Сидеть, когда сил сколько угодно, когда рядом море? Максим, ища сочувствия и поддержки, посмотрел на дядю Леву.
— Тебе надо отдохнуть, ты посиди здесь, — сказал дядя, как маленькой, погладив тетю по голове. — А мы еще побродим… Вон уже и лодочная станция!
— Да вы что, железные? Ладно уж, идите, только далеко не заходите…
Они выбрали небольшую прогулочную шлюпку, покрытую шаровой краской. Дядя сел на весла и погреб наискосок от берега — сразу и удалялись от него, и двигались вдоль. Хорошо были видны высокие новые дома с белыми стенами и темными на солнце окнами. С моря казалось, что могучий моряк вместе со своим гранитным постаментом ближе к воде — еще немного и войдет в нее, подняв над головой автомат. Катер, взнесенный на бетонную волну, нависал над морем — сейчас ухнет вниз и, оставляя за собой пенную полосу, помчится к горизонту.
Шлюпку слегка покачивало. Дул слабый ветерок. Из грузового порта доносился какой-то лязг — наверно, лебедок. Вода под бортом таинственно темнела, тяжелая гладь ее манила. Максим наклонился, глянул в мерцающую голубую глубину. Что-то там двигалось, что-то, состоящее из света и прозрачных теней, пересекалось. Как в сновидении, выплыла большая, с фиолетовой каемкой, медуза, на миг застыла у поверхности и снова погрузилась в тень…
Тетя заволновалась — поднялась, замахала рукой. Дядя, словно она могла услышать, сказал:
— Успокойся, дальше не пойдем!
Максим погладил волну у самого борта, уловил незнакомый запах, прохладный и мягкий.
— Хочешь покупаться? — спросил дядя.
— А можно?
— Отчего же нельзя? Ты — ростовчанин, должен хорошо плавать.
— Если бы разрешили, я Дон переплыл бы!
— А здесь легче плавать. Раздевайся — и в воду, — разрешил дядя.
Максим только рубашку снял, как тетя все поняла, вскочила, подняла руки.
— Ладно, ладно, — рассмеялся дядя. — Сиди отдыхай, не маленькие!
Максим плюхнулся в море, в ласковую, теплую воду. Она подхватила его, качнула, пришептывая и пошлепывая.
Дядя бросил весла, и Максим поплыл вокруг шлюпки. Глаз он не закрывал и сквозь сверкающую изломами поверхность видел влекущую, отпугивающую туманную глубину с длинными полурассеянными лучами в ней. Море казалось Максиму живым существом, которое понимаешь без слов и которое тебя понимает без слов. Оно радуется вместе с тобой, радуется тому, что ты — сильный и быстрый пацан, а оно — богатырское море. Максим лег на спину, раскинув руки и ноги. Море баловалось с ним: то разворачивало его, то тянуло за ноги вниз, то брызгалось в лицо, то подталкивало. Оно мгновенно отзывалось на каждое движение Максима, будто занято было только им, будто никого и ничего на нем нет — ни лодки с дядей, ни далеких теплоходов, ни чаек возле берега, ни редких медуз у поверхности…
— Вылезай, брат, а то тетя совсем там изведется, — позвал дядя.
Максим подплыл к шлюпке, ухватился за борт, подтянулся, лег животом на горячее дерево.
— Влезешь сам?
— Влезу! — закричал Максим, загребая ногами воду. — Влезу!
6
После обеда Максим облачился в свою походную форму: джинсы, голубую рубашку, кеды. По дороге в часть дядя стал рассказывать о музее, которым очень гордился.
— Все мы сами — ветераны вместе с молодежью — сделали, в свободное время, своими руками. Мы тут и художники, и научные сотрудники, и экскурсоводы. У нас совет ветеранов всем заправляет. Я тоже член совета.
— А те, другие, тоже не уехали в родные места?
— У нас родные места здесь, понимаешь? Я как пришел в эту часть, так и до ухода в запас служил в ней. Куда я от нее? Я в строю лучших друзей нашел, немало их похоронил своими руками. И на фронте. И потом, после войны, когда уходили они, израненные, раньше времени…
— А их вылечить не могли? — спросил Максим, переполненный болью за тех людей, что уходили раньше времени, тогда как за свое геройство заслуживали долгой жизни.
— А разве их вылечишь?.. Они духом сильны были — вот и держались. По медицине, многие из нас из-за ранений должны были бы давно в братские могилы лечь! А мы в строю оставались… Недавно одного товарища в последний путь проводили, на красных подушечках ордена и медали несли. Больше чем на квартал растянулась цепочка с его наградами. Ему полагался, если по правде, год жизни за каждую награду, за подвиг, ею отмеченный. А на деле каждая награда — риск и тяготы, что уносят год за годом. Вот какая арифметика!..
