От этой арифметики у Максима — слезы. Не то чтобы ручьем потекли, но наполнили глаза — пришлось рукой смахнуть, иначе на щеки хлынули бы. Он отвернулся от дяди, чтоб тот не заметил, но дядя и так не заметил бы — у него на последней фразе голос вдруг осип и, небось, у самого взор застило…
До входа в часть молчали. Часовой узнал дядю, козырнул ему, на развернутый пропуск и не взглянул. Он и Максиму козырнул весело:
— В солдаты записываться? Доброе дело! Мы такому пополнению рады!
«Пополнение» обернулось раз-другой и сообщило дяде:
— А я был здесь!
— Так вот куда ты удрал! Как это я не догадался?
— Я, дядь Лев, без разрешения, — выдавил Максим. — Через забор…
К удивлению, дядя Лева и это признание принял спокойно.
— Понравилось тебе у нас?
«Может, дядя не расслышал?» — подумал Максим.
— Понравилось. Но я, дядь Лев, через забор…
— Это понятно. Не с оркестром же через главный вход тебя провели. Тут почти все мальчишки окрестные этим же путем — через ограду в гости ходят. Разве их удержишь оградой, часовыми, патрулями?
Помня о своей неожиданной встрече с Юрой, Максим спросил:
— А если на солдата наткнешься?
— А солдаты рады мальчишкам. Они и сами-то недалеко ушли. Мальчишки мальчишками. Особенно в первое время. Пока ты из него мужчину воспитаешь, столько времени пройдет, столько сил отдашь… А вот и клуб! Был ты тут?
— Возле клуба был…
— Как это ты внутрь не проник?
Обошли клуб, оказались у входа в музей. Дядя достал из кармана ключ. Отворил дверь, пригласил:
— Прошу, рядовой Синев!
— Разве я рядовой?
— А что, сразу в полковники хочешь? Побудь сначала рядовым!
Напротив двери стояла гипсовая фигура солдата-знаменосца. За его спиной — высокий щит, делящий помещение на две части. Справа висят на стенах картины, фотографии, плакаты, пожелтевшие газеты под стеклом, большой лист картона с красиво и строго написанной присягой. Максим задержался, прочитал, пошел дальше, но оглянулся — такие простые слова и такие торжественные и сильные:
«Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины…»
Как у пионеров: «Всегда готов!»
«Я клянусь защищать ее, не щадя своей крови и самой жизни…»
«И самой жизни, и самой жизни… и самой жизни», — повторял Максим про себя, и отовсюду смотрели на него глаза тех, кто в бою подтверждал свою верность клятве.
В левой половине, на столиках под стеклом, лежали ордена и медали, книги, побывавшие на войне, пистолеты, гранаты, патроны, подсумки, компас и планшет. На стенах — портреты Героев Советского Союза и среди них — портрет Владимира Михайлова. И еще одно знакомое лицо увидел Максим, молодое, напряженное до смешного. Все портреты нарисованы масляными красками, а этот — увеличенная фотокарточка. А сделана была сама фотокарточка, понятно, во время войны, когда полковник Велих был лейтенантом и еще не получил звания Героя Советского Союза.
— Узнал? — спросил дядя.
— Узнал…
— Таким вот был наш комдив, когда свои подвиг совершил.
— А что он сделал?
— Фашисты отрезали его вместе с ротой и остатками других подразделений. Он повел людей на прорыв. Удалось пробиться, но в глубь вражеского расположения. Разгромил штаб дивизии. Мы как раз вперед пошли, а он — навстречу нам. Дерзко, решительно, бесстрашно действовал… Совсем ведь молодым был — по нынешним временам первый год служил бы.
— Тогда люди другие были, — вздохнул Максим.
— Такие же были! Из того же теста! Ты слыхал про Даманский? Так, думаешь, там особые ребята воевали? Нет, обычные, только армейскую закалку прошедшие. Кто оказался в тот момент под ружьем, тот и в бой пошел. И все геройски сражались, ни один не дрогнул. Смерть есть смерть, перед нею не притворишься храбрым. Какой есть, таким и окажешься. А там, на Даманском, все до единого безупречно бились. Все! И еще что скажу. В армии всякое бывает, и нарушители дисциплины встречаются.
— Не слушаются командиров? — удивился Максим.
— Бывает, что и не слушаются, — улыбнулся дядя. — В большом семействе и такое возможно… Когда на Даманском пограничники сражались, у нас тут солдаты в один день повзрослели, посерьезнели. А ты говоришь — другие люди были!
В дальнем углу — узкая фанерная дверь, которую Максим сразу не заметил, на ней плакат прикноплен. Дядя Лева открыл дверь и ввел Максима в тесную комнатушку без окон, с голой яркой лампочкой под потолком. Стол, два стула, шкаф — вот и вся обстановка. На столе — посылочный ящик.
— Садись, — сказал дядя. — Посмотрим, что прислали наши ветераны-однополчане.
Он разрезал шпагат, снял крышку, взял сложенный вчетверо листок, пробежал глазами:
— Перечисляют содержимое: полевая книжка, китель умершего ветерана, его личные документы, письма солдат с фронта, сосуд с землей с братской могилы, в которой наши бойцы лежат…
Дядя снял бумагу, закрывавшую вещи, нащупал и достал сосуд — обыкновенную широкогорлую молочную бутылку. Сквозь стекло была видна темно-серая земля.
— Как порох, — сказал дядя. — Столько в ней наших лежит, столько крови она впитала, столько огня, боли и обиды перенесла, что ею патроны заряжать можно…
Дядя поставил бутылку на стол, вытащил из посылки китель, старый, потертый, со штопкой на локтях и… с новенькими погонами.
— Это уж те, что посылали, постарались, — расправляя и встряхивая китель, сказал дядя. — Погоны мы все-таки снимем, носил ведь этот китель не майор, а капитан. Он уже в запасе майором стал. Правильно я рассуждаю?
— Правильно… А куда погоны?
— Мы их сохраним тут. Когда ты станешь майором, подарим тебе…
— Чур не передумывать!
— Не передумаю, брат, не передумаю!
Они разобрали документы, просмотрели письма. Дядя Лева завернул китель в газету:
— Возьмем домой, тетя Катя погладит его, повесим в шкаф там, в зале.
В это время за дверью послышались шаги. Дядя Лева взглянул на часы:
— Увлеклись мы с тобой.
Дверь отворилась, и Юра увидел высокого, стройного лейтенанта. Тот взял под козырек:
— Товарищ подполковник, взвод прибыл для беседы.
— Вводите, я готов.
Дядя с лейтенантом направились к входу в музей, Максим стал в сторонке в первой половине зала, смотрел, как она заполнялась солдатами. Они снимали пилотки, полукругом выстраивались перед лейтенантом и дядей Левой.
— Одну минуточку, товарищ подполковник, — извиняясь, сказал лейтенант Льву Васильевичу и негромко солдатам: — Быстро и без суеты… Быстро… Время идет, время…
По конспекту, который был тщательно обдуман и составлен заранее, надо было начинать издалека — с возникновения части. Но Лев Васильевич смотрел в юные лица солдат, и все сильнее росло в нем желание рассказать о своих друзьях, о своих фронтовых побратимах, о тех, кто не дожил до этого дня. Да, надо начать с этого! Надо. История части — это жизнь и подвиги солдат и офицеров, это могилы, разбросанные по земле…
Лев Васильевич поднял руку к небольшому снимку: возле товарного вагона-теплушки стоят солдаты и командиры.
— Этот снимок сделан по пути на фронт в конце лета сорок первого. Не помню, на каком полустанке, нас задержали на несколько минут, мы высыпали из вагонов, чтоб размяться, кипятку достать, письма в почтовый ящик бросить. А тут корреспондент из дивизионной газеты. Попросили его: щелкни!.. Всех этих солдат и командиров я знал лично…
Лев Васильевич понимал, что его рассказ совсем не похож на лекцию, на беседу экскурсовода, но память расходилась-растревожилась и ничего уже с ней не поделаешь…
Никто не знал, что стоянка — последняя перед боем. Через два часа поезд затормозил — впереди шел бой. Впрочем, это мало было похоже на бой: фашистские танки стояли в открытом поле и расстреливали станцию: под прикрытием танков из машин выпрыгивали пехотинцы. «Гитлеровцы прорвались!» — пронеслось по эшелону.
Позже стало известно, что полк наткнулся на острие клина, которым фашисты прорвали фронт. А тогда, в тот солнечный день, в поле между лесом и железнодорожной станцией, солдатам будто приснилось невероятное. Они мчались к фронту, любуясь родными и милыми пейзажами тыла, и бой перед глазами казался нереальным. Тем более что вдруг наступила тишина — танки прекратили огонь. Тишину эту подчеркивал одинокий гудок, доносившийся со станции, охваченной пламенем, окутанной клубами дыма.
