Б р а т с к а я Г Э С о б р а щ а е т с я к п и р а м и д е: Пирамида, снова и снова утверждаю с пеной у рта: революций первооснова есть не злоба, а доброта. Если слезы сквозь крыши льются, строй лишь внешне несокрушим, и заваривается революция, и заваливается режим. Вот я вижу: летят воззвания, уголь - мастеру-гаду в рот, и во мне - не воды взвывания, а неистовых стачек рев. И Россия идет к избавленью, кровью тысяч землю багря, сквозь централы, расстрел на Лене, сквозь Девятое января. И в боях девятьсот пятого, и в маевках, флагами машущих, - всюду брезжит светло, незапятнанно яснолобость симбирского мальчика. Кто-то ночью, петляя, смывается, кто-то прячет шрифты под полой, и, как лава, из глоток в семнадцатом сокрушающее: «Долой!» Но вновь, оттирая правду назад, неправда к власти протискивается. И вот, пирамида, взгляни: Петроград. Временное правительство. * * * Под вихрь витийственных словечек, о славе грезя мировой, скакнул в премьеры человечек с вертлявой полой головой. Он восклицал о прошлом горько. Он лясы лисанькой точил, а потихоньку-полегоньку все то же прошлое тащил. «Народ! Народ!» - кричал под марши, но лучше уж бесстыдный гнет, чем угнетать народ, как раньше, крича: «Да здравствует народ!» Следили Зимнего колонны ловчилу в шулерском дыму с крапленной мастерски колодой министров, надобных ему. Он передергивал шикарно, но пальцы чувствовали крах. Так шла игра. Менялись карты, но оставался тот же крап. А в Зимнем все еще банкеты. Бокалы узкие звенят, и дарят девочки букеты, как это дамы им велят. И в залах звон, как будто бал там, и подхорунжий с алым бантом при николаевских усах стоит у двери на часах. И вот, подняв бокал с шампанским, встает премьер с лицом шаманским, с просветом в хилых волосах. Здесь революцией клянутся, за революцию здесь пьют, а сами ссорятся, клюются и все на свете продают. У них интриги и раздоры, хоть о единстве и галдят, и Ярославли и Ростовы на них презрительно глядят. Их презирают и солдаты, и те, кто сеют и куют, и человеки, что салаты им, изгибаясь, подают. С усмешкой сумрачной и странной, сосредоточен, хитроват, на их машины под охраной глядит рабочий Петроград. Он видит, видит их бессилье. Еще немного - и пора... Игра в правительство России - всегда опасная игра. * * * Глядит пирамида, как тяжко, огромно, сопя, разворачивается «Аврора», как прут на Зимний орущие тысячи... Глядит пирамида все так же скептически: «Я вижу: мерцают в струенье дождя штыки - с холодной непримиримостью, но справедливость, к власти придя, становится несправедливостью. Людей существо - оно таково... Кто-то из древних молвил: чтобы понять человека, его надо представить мертвым. Тут возразить нельзя ничего. Согласна, но лишь отчасти. Чтобы понять человека, его надо представить у власти». Но Братская ГЭС в свечении брызг грохочет потоком вспененным: «А ты в историю снова всмотрись. Тебе я отвечу Лениным!» ИДУТ ХОДОКИ К ЛЕНИНУ
Проселками и селеньями с горестями, боленьями идут ходоки к Ленину, идут ходоки к Ленину. Метели вокруг свищут. Голодные волки рыщут. Но правду крестьяне ищут, столетьями правду ищут. Столькие их поколения, емелек и стенек видевшие, шли, как они, к Ленину, но не дошли, не выдюжили. Идут ходоки, зальделые, все, что наказано, шепчут. Шаг за себя делают. Шаг - за всех недошедших. А где-то в Москве Ленин, пришедший с разинской Волги, на телеграфной ленте их видит сквозь все сводки. Он видит: лица опухли. Он слышит хрипучий кашель. Он знает: просят обувки несуществующей каши. Воет метель, завывает. Мороз ходоков корежит, и Ленин себя забывает - о них он забыть не может. Он знает, что все идеи - только пустые «измы», если забыты на деле русские слезные избы. ...Кони по ленте скачут. Дети и женщины плачут. Хлеб кулаки прячут. Тиф и холера маячат. И, ветром ревущим накрениваемые, по снегу, строги и суровы, идут ходоки к Ленину, похожие на сугробы. Идут ходоки полями, идут ходоки лесами, Ленин - он и Ульянов, и Ленин - они сами. И сквозь огни, созвездья, выстрелы, крики, моленья, невидимый, с ними вместе идет к Ленину Ленин... А ночью ему не спится под штопаным одеялом. Метель ворожит: «Не сбыться великим твоим идеалам!» Как заговор, вьется поземка. В небе за облака месяц, как беспризорник, прячется от ЧК. «Не сбыться! - скрежещет разруха. - Я все проглочу бесследно!» «Не сбыться! - как старая шлюха, неправда гнусит. - Я бессмертна!» «В грязь!» - оскалился голод. «В грязь!» - визжат спекулянты. «В грязь!» - деникинцев гогот. «В грязь!» - шепоток Антанты. Липкие, подлые, хитрые, всякая разная мразь ржут, верещат, хихикают: «В грязь! В грязь! В грязь!» Метель панихиду выводит, но вновь - над матерью-Волгой идет он просто Володей и дышит простором, волей. С болью невыразимой волны взметаются, брызжут. В них, как в душе России, Стенькины струги брезжут. Волга дышит смолисто, Волга ему протяжно: «Что, гимназист из Симбирска, тяжко быть Лениным, тяжко?!» Не спится ему, не спится. но сквозь разруху, метели он видит живые лица, словно лицо идеи. И за советом к селеньям, к горестям и боленьям идет ходоком Ленин, идет ходоком Ленин... |
