Б р а т с к а я Г Э С п р о д о л ж а е т: Пирамида, тебя расцарапало? Ты очнись - все это вдали, а в подъятом ковше экскаватора лишь горстища русской земли. Но рокочет, неистребимое, среди царства тайги и зверья повторяемое турбинами эхо Стенькиного «Не зазря...». Погляди - на моих лопастях, пузырясь, мерцая и лопаясь, совмещаясь, друг друга толкая, исчезая и возникая, среди брызг в голубом гуденье за виденьем летит виденье... Вижу в пенной могучей музыке Ангары да и моря Братского - Спартака, Яна Гуса, Мюнцера, и Марата, и Джорджа Брауна. Катерами швыряясь и лодками, волны валятся, волоча и рябую улыбку Болотникова, и цыганский оскал Пугача. Проступают сквозь шивера декабристские кивера. Я всю душу России вытащу, я всажу в столетия бур. Я из прошлого светом выхвачу запурженный Петербург. ДЕКАБРИСТЫ
Над петербургскими домами, над воспаленными умами царя и царского врага, над мешаниной свистов, матов, церквей, борделей, казематов кликушей корчилась пурга. Пургу лохматили копыта. Все было снегом шито-крыто. Над белой зыбью мостовых луна издерганно, испито, как блюдце в пальцах у спирита, дрожала в струях снеговых. Какой-то ревностный служака, солдат гоняя среди мрака, учил их фрунту до утра, учил «ура!» орать поротно, решив, что сущность патриота - преподавание «ура!». Булгарин в дом спешил с морозцу и сразу - к новому доносцу на частных лиц и на печать. Живописал не без полета, решив, что сущность патриота - как заяц лапами стучать. Корпели цензоры-бедняги. По вольномыслящей бумаге, потея, ползали носы, Носы выискивали что-то, решив, что сущность патриота - искать, как в шерсти ищут псы. Но где-то вновь под пунш и свечи вовсю крамольничали речи, предвестьем вольности дразня. Вбегал, в снегу и строчках, Пушкин... В глазах друзей и в чашах с пуншем плясали чертики огня, И Пушкин, воздевая руку, а в ней - трепещущую муку, как дрожь невидимой трубы, в незабываемом наитье читал: "...мужайтесь и внемлите, восстаньте, падшие рабы!» Они еще мальчишки были, из чубуков дымы клубили, в мазурках вихрились легко. Так жить бы им - сквозь поцелуи, сквозь переплеעь бренчащей сбруи, и струи снега, и «Клико»! Но шпор заманчивые звоны не заглушали чьи-то стоны в их опозоренной стране. И гневно мальчики мужали, и по-мужски глаза сужали, и шпагу шарили во сне. А их в измене обвиняла и смрадной грязью обливала тупая свора стукачей. О, всех булгариных наивность! Не в этих мальчиках таилась измена родине своей. В сенате сыто и надменно сидела подлая измена, произнося за речью речь, ублюдков милостью дарила, крестьян ласкающе давила, чтобы потуже их запречь. Измена тискала указы, боялась правды, как проказы. Боялась тех, кто нищ и сир. Боялась тех, кто просто юны. Страшась, прикручивала струны у всех опасно громких лир. О, только те благословенны, кто, как изменники измены, не поворачивая вспять, идут на доски эшафота, поняв, что сущность патриота - во имя вольности восстать! ПЕТРАШЕВЦЫ Барабаны, барабаны... Петрашевцев казнят! Балахоны, балахоны, словно саваны, до пят. Холод адский, строй солдатский, и ОНИ - плечом к плечу. Пахнет площадью Сенатской на Семеновском плацу. Тот же снег пластом слепящим, и пурги все той же свист. В каждом русском настоящем где-то спрятан декабрист. Барабаны, барабаны... Нечет-чет, нечет-чет... Еще будут баррикады, а пока что эшафот. А пока что - всполошенно, мглою свет Руси казня, капюшоны, капюшоны надвигают на глаза. Но один, пургой обвитый, молчалив и отрешен, тайно всю Россию видит сквозь бессильный капюшон. В ней, разодран, перекошен, среди призраков, огней, плача, буйствует Рогожин. Мышкин мечется по ней. Среди банков и лабазов, среди тюрем и сирот в ней Алеша Карамазов тихим иноком бредет. Палачи, - неукоснимо не дает понять вам страх, что у вас - не у казнимых - капюшоны на глазах. Вы не видите России, ее голи, босоты, ее боли, ее силы, ее воли, красоты... Кони в мыле, кони в мыле! Скачет царский указ! Казнь короткую сменили на пожизненную казнь... Но лишь кто-то жалко-жалко в унизительном пылу, балахон срывая жадно, прокричал царю хвалу. Торопился обалдело, рвал крючки и петли он, но, навек приросший к телу, не снимался балахон. Барабаны, барабаны... Тем, чья воля не тверда, быть рабами, быть рабами, быть рабами навсегда! Барабаны, барабаны... и чины высокие... Ах, какие балаганы на Руси веселые! |
