Их привели в узенькую светлую учительскую. За огромным столом сидел Сашкец, маленький, похожий на армянина халдей, уже выправлявший их препроводительные документы.
Он покачивал головой и бормотал: «Ах, гуси, гуси лапчатые, что наделали!»
«Особенные» даже теперь еще не осознали толком, что произошло с ними недавно. После буйного вечера и ночи, проведенной в загаженной камере, пахнущей испражнениями и креозотом, после бессонного валяния по липким и жестким нарам, после душной и сырой темноты им хотелось просто покоя: свалиться, заснуть, захрапеть.
Гужбан только — как показалось — на минутку закрыл глаза, и ему сразу же представилась полутемная камера… У решетки пьяный машет ручкою и плачет: «Мопра… спаси!..» А сзади кто-то краснорожий, с запухшим лицом хрипло спрашивает: «За что вкапался, парнишка?..» Голос звучит очень близко, над самой головой, похожий на голос Сашкеца…
— Подождите, ребятки; может, и не пошлют вас в Лавру. За вас юнкомцы хлопочут!..
Гужбан открыл глаза и зашептал:
— Только бы остаться…. Только бы остаться…
— Что ты?
— Так…
— Пошли, что ли, — сказал Сашкец.
Ребята поднялись и двинулись за воспитателем.
Путь до музея показался новым и страшным, словно они шли к экзамену, который во что бы то ни стало надо выдержать и который решал судьбу. В дверях Цыган, шедший первым, остановился и перешагнул порог только когда его подтолкнули.
Думалось, что в музее собралась вся Шкида. И «особенные» поглядели на ряды ребят так, как будто хотели увидеть и своих — сламщиков. Но тех не было. Сидели все, которых «особенные» недавно называли «сознательными». У конца стола, против двери, стоял Иошка с почерневшей, запекшейся губой, которая особенно бросилась им в глаза, особенно Гужбану, как и Сашкин подмигивающий глаз.
Иошка стоял и спокойно глядел на вошедших. Рядом с ним сидел Викниксор, крепко опираясь локтями на ручки кресел. Бык, Цыган и Бессовестин стояли неподвижно, не решаясь выйти на середину комнаты. Сзади за спинами их неслышно шептал Гужбан:
— Только бы остаться… Только бы остаться… Только бы остаться…
А Викниксор не торопился начинать; он рассматривал свои руки, узкие, слегка пожелтевшие на кончиках пальцев, с ровно подстриженными розовыми ногтями, с обручальным кольцом на безымянном пальце.
— Моё решение неизменно, — медленно, словно с трудом отделяя слова, заговорил он. — Вы должны уйти из школы и уйдёте. Вопрос только — куда?.. Ваши поступки дают мне право отослать вас в Лавру. Но по ходатайству ваших товарищей я оставляю вас на две недели в школе. Вы используете это время для занятий, а я приложу все усилия, чтобы устроить вас в другие учебные заведения… Понятно?!
Цыган подумал, что надо бы хоть улыбнуться, но только задергал губой и выдавил:
— Спасибо!
— Не за что… У вас ещё есть что-нибудь? – обратился заведующий к Иошке. Тот отрицательно мотнул головой. — В таком случае мне прибавить больше нечего.
— Кто желает ещё говорить? — спросил Иошка. — Никто? Общее собрание членов Юнкома считаю закрытым.
Гужбан подошел к Иошке и, глядя и сторону, сказал, сдерживая свой бас:
— Ты… этого… ты прости меня… я тебя стукнул…
Иошка покраснел от удовольствия и махнул рукой.
— Стоит вспоминать…
А Сашка подмигнул им своим подбитым глазом.
Так прошли второй и третий день существования Юнкома, второй и третий день первой шкидской общественной организации. Но и четвертый и пятый и другие дни уже не нарушили начатой работы, не принесли никаких изменений, разве что в музее открылся клуб, и «особенные» через две недели уехали в Стрельну, куда выдержали экзамен в сельскохозяйственный техникум.
Воровство понемногу прекратилось, и за эти две недели пропало всего полпуда масла и два одеяла. По шкидски — сущие пустяки.
А в Шкиде появились новые халдеи, и начался учебный год.
Глава третья
1
Он пришел, как и все халдеи, внезапно: фигурой был коренаст, подстрижен в скобку, одет в зелёный полу-тулупчик, из тех, что носят кондуктора; так уже и хотели прозвать его Кондуктором, но насмешила фамилия, произнесенная выразительным свистом:
— С-селезнев.
Это было во время вечерних уроков, после обеда. Селезнев, отрекомендовавшись, прошёлся, заложив в карманы руки, по классу, кашлянул и, став напротив Горбушки, гардеробного старосты и заики, спросил:
— Ну-с?.. Что проходите?
Горбушка взметнулся с парты и, полный услужливой готовности, залепетал:
— Э… э… э… к… к… к…
— Коммунизм, что ли? — хотел допытаться Селезнев. Коммунизм, да?
Староста замотал головой.
— Эт-тот, как его… г… г… гг.
— Гуманизьм, — поднялся Голый Барин. — Гуммунизьм проходили…
— Гуманизьм, — обрадовался халдей. — А ты знаешь, что такое гуманизьм?
— Нет, — чистосердечно сознался Голый: — не знаю А что?
— Гуманизьм, это есть студия гуманорум…
До этого в классе мало кто обращал внимание на нового халдея, — шумели, разговаривали, — но теперь сразу притихли. Купец, который всегда читал на уроках, изумился внезапной тишине и, оторвавшись от книги, пнул в бок Адмирала.
— Что тихо?.. Витя?..
— Не-е… Стюдия…
— Стюдия? — изумился Купец. — Ну?
— Ей-богу. Селезнев говорит.
— То есть как так студия? — спросил Иошка, явно издеваясь. — Почему вдруг студия?.. И отчего студия?.. — Непонятно!
Но Селезнев рылся торопливо в своем брезентовом портфельчике и потом выволок на свет трепаный учебник новой истории Иванова, где на одной из страниц в примечании говорилось, что слово гуманизм происходит от латинского «студия гуманорум».
— Паскудство, а не учебник, — покачал головой Иошка. — Что у вас другого не было, что ли?
— Тише, — остановил Селезнев. — Про гуманизьм это я вам между прочим… Я у вас буду преподавать главным образом политграмоту.
— Все едино, — согласились шкидцы. — Шпарьте политграмоту.
— Ну вот, — удовлетворенно вздохнул Селезнев. — Приготовьте тетрадки. Запишите. «Советская власть есть власть рабочих и крестьян…»
— Знаем, — ответили с парт.
— Тише… Написали?.. пишите дальше: «Ленин есть вождь трудящегося пролетариата».
— Интересно, — подхватил Сашка. — Что это за «трудящийся пролетариат»?
Иошка же рассердился:
— Не буду я вам это писать.
— То есть как так?
— Да так!
А кто-то с задней парты, одержимый мрачным весельем, добавил:
— Корова пасху съела, тебе велела!
И здесь произошло нечто странное и необъяснимое с новым халдеем. Он затрясся, из розового превратился в красного и поросячьим голосом закричал:
— В-выйди вон!
Ребята так и шарахнулись на партах.
— Эпилептик, что ли? — с испугу предположил Иошка.
Халдей, не останавливаясь, кричал, поляскивая зубами.
— Да ладно, ладно… Успокойтесь…
— Выйди во-он!
Ребята топтались вокруг него, и, размахивая руками и перекрикивая друг друга, пытались втолковать ему, остановить его:
— Да замолчите! В чем дело, скажите нам?
Но халдей кричал.
— Да что мы вам сделали! Да хватит вам! Да будет!.. Да замолчи ты, чёрт тебя побери!!!
Халдей кричал.
— Да кому выйти-то? — в отчаянии вцепился в него Адмирал.
Рёв прекратился. Все стояли посреди класса, и только один Купец продолжал сидеть на своём месте.
Селезнев указал на Купца.
— Ты выйди.
Купец апатично поднял голову.
— Я выйди?.. А этого не хотел? — и его самых оглушительных размеров кулак протянулся к носу Селезнева. Халдей открыл рот, но ребята кинулись к Купцу и поволокли его с парты.
— Скорей… Уходи к чёрту!.. Уходи, Купа… Смотри, опять пасть разевает.
Купец, выругавшись, ушел. Селезнев успокоился.
— «Интернационал есть международное объединение рабочих всех стран».
Ребята молчали.
Однако не все шкидцы оказались такими слабонервными, как четвероклассники. У кипчаков. У кипчаков Селезнев, прокричавшись до хрипоты, в изнеможении свалился в стул, а младшие, проведав о странностях нового халдея, встретили его дружным воплем:
