Оставалась дуэль.

Несколько часов одиночества и раздумий остудили кровь шевалье, и, хотя его решение по-прежнему оставалось неизменным, ему потребовалось призвать на помощь весь свой разум, чтобы успокоиться.

К несчастью, задача была очень трудной, и чем больше шевалье старался доказать самому себе, что у него есть масса разных причин оставаться спокойным, тем больше самых черных мыслей рождалось в его мозгу.

Все, что несколько часов назад представлялось ему не заслуживающим никакого сожаления, в этот миг казалось таким сладостным, таким прекрасным и соблазнительным, что он никак не мог решиться расстаться со всем этим.

Все радости, все удовольствия, все наслаждения жизни вставали в его памяти и, взявшись за руки, кружились в прельстительном и манящем танце; казалось, они с грустью говорили шевалье: «Прощай, шевалье!.. ты скоро лишишься нас, ты, который с легкостью мог бы нас удержать, если бы не изображал из себя молодого человека, задиру, завзятого дуэлянта, поборника справедливости, Дон-Кихота, наконец!»

И мрачные видения будущего беспорядочно роились в глубинах его сознания, как будто стремились вырваться наружу и стать реальностью.

Он чувствовал, как холод смерти леденит его кожу и проникает в тело.

Ему казалось, что из потустороннего мира прилетели духи, дабы завладеть его телом; он чувствовал на своем лице дуновение воздуха от взмахов огромных крыльев летучих мышей.

Малейший шум, раздававшийся по соседству, ассоциировался у него со стуком молотка, сколачивающего доски гроба, предназначавшегося для него.

Бодрствуя, он грезил наяву, что его предают земле, и слышал, как глина и камни тяжело падают на крышку его гроба.

Он чувствовал, как тысячи могильных червей заползают в складки его савана, и по его коже в предчувствии их леденящего и омерзительно-скользкого прикосновения пробегала дрожь.

Ночь, излюбленное время всех мрачных видений и потусторонних сил, показалась ему бесконечно длинной, и едва только занялся рассвет, он поспешно, вопреки своим привычкам, вскочил с постели.

«Решительно, — произнес шевалье, которого сотрясала дрожь, вызванная наполовину холодом, а наполовину тем состоянием духа, в котором он пребывал, — решительно, я не создан, для того чтобы стать героем! Что же, тем больше я буду уважать себя за свое достойное поведение; но как странно, вчера я совершенно не испытывал ни малейшего страха — а ведь, наоборот, именно вчера я и должен был бы испытывать колебания, — тогда как сейчас меня охватывает дрожь. Но не могу же я, однако, ежеминутно вызывать кого-нибудь на дуэль, дабы поддерживать свое мужество на должном уровне!»

И шевалье, чтобы прогнать эти гнетущие мысли, и, видя, что безделье вновь повергает его в мучительные терзания, решил написать Анри д'Эльбэну, не называя имени своего противника, что, по всей видимости, дуэль будет назначена завтра в восемь часов утра, и поэтому он просит Анри зайти за ним завтра в семь, чтобы вместе отправиться на место поединка.

Он ни в коем случае не хотел допустить свидания Анри с офицерами, которые могли бы ему все рассказать; за время, оставшееся до завтрашнего дня, или точнее до часа, назначенного для встречи секундантов, шевалье надеялся найти второе доверенное лицо, человека, который договорился бы об условиях поединка с секундантами Гратьена.

Закончив писать и запечатав письмо, де ля Гравери вышел из дома, чтобы самолично отнести его на почту. В столь значительных обстоятельствах шевалье предпочитал полагаться на самого себя.

Выходя из ворот на улицу, он нос к носу столкнулся с человеком, пообещавшим ему найти Блэка.

— О! вы уже на ногах, сударь! — обратился к нему Пьер Марто. — Что же, можно сказать, вот собака, которой повезло больше, чем многим людям. Ведь, к примеру, потеряйся я, никто и не заметит, а уж тем более, слава Богу, не лишится сна. Но, впрочем, час скоро уже наступит.

— Какой час? — спросил шевалье, чья голова еще не вполне прояснилась.

— Час, когда я, надеюсь, смогу вернуть вам ваше животное.

— Вы его видели? О, отведите меня к нему, дорогой мой. Если бы мой дорогой Думесниль был рядом со мной, мне кажется, я бы больше никого не боялся.

— Терпение! Наберитесь терпения! Мы сейчас с вами не торопясь отправимся туда, где он находится, и вы увидите, что я вам не солгал.

— Но куда же вы идете?… или, точнее, куда мы идем?

— На собачий рынок, черт возьми. Не думаете ли вы, что мошенник, укравший вашего пса, увел его, чтобы сделать из него святые мощи? Идемте же!

— Но все же?

— Вот как обстоят дела: о собаке не заявляли; никто не видел ни объявления о пропаже, ни обещания дать за нее большое или малое вознаграждение; значит, можно не волноваться; так что я уверяю вас, что в это время ваш песик, подобно нам, потихоньку трусит в сторону заставы Фонтенбло.

Действительно, именно у заставы Фонтенбло каждую неделю по воскресеньям, вторникам и пятницам проходит лошадиная ярмарка, а торговля собаками служит ее прямым продолжением и дополнением.

Два художника, один из них, покинувший нас в расцвете сил, Альфонс Жиру и Роза Бонер, женщина с таким нежным именем и таким ярким щедрым талантом, создали из этого спектакля две картины, которые по-разному воспроизводят его живописный характер.

Но в назидание тем, кто все названия понимает буквально, мимоходом замечу, что вовсе не на лошадиную ярмарку следует идти тому, кто решил приобрести тех великолепных породистых животных, что демонстрируют свое изящество и утонченность на посыпанных песком аллеях Булонского леса.

Лошадиная ярмарка носит чисто утилитарный характер; здесь не ценится ни изящество линий, ни благородство пород; сюда приходят, чтобы приобрести рабочий скот, живую машину для работы и к тому же по самой дешевой цене.

Достаточно сказать, что за исключением некоторых тягловых пород: нескольких першеронов да нескольких булонских тяжеловозов, — на этой ярмарке можно, встретить лишь изнуренных, одряхлевших животных, надорвавшихся на мостовых Парижа, этого лошадиного ада; там можно увидеть только жалких, измочаленных одров с разбитыми ногами, из которых барышники настойчиво, упорно, до капли стремятся выжать все силы, которыми Господь наградил их мускулы; всю мощь, которую он вложил в их ноги, прежде чем, воспользовавшись Моифоконской бойней, отправить их в небытие.

Но особливо на лошадиной ярмарке следует обходить тех животных, которые выглядят здоровыми и крепкими.

Можно с полной уверенностью сказать, что либо у них дурной норов, либо они подвержены головокружениям.

Несмотря на плачевный вид каждой отдельно взятой особи, выставленной на этом базаре, в целом ярмарка представляет собой довольно оживленное зрелище; здесь лошадь ценой в тридцать франков пускают рысью и галопом, заставляют бить землю копытом и приплясывать от нетерпения, сопровождая все это ударами хлыста и стуком сабо; весь этот спектакль как две капли воды похож на тот, что дают у Кремье или Дрейка с полукровками ценою в тысячу экю: одни и те же хитрости, те же фразы, те же клятвы, что и у наших самых знаменитых торговцев, но здесь на ярмарке у заставы Фонтенбло бесконечно больше красок, чем там, на Елисейских Полях.

Как мы уже упоминали только что, торговля собаками является всего лишь приложением к торговле лошадьми.

Торговля собаками была бы весьма ничтожным и убыточным занятием, ведись она честным образом; а поскольку подразумевается, что каждый должен жить своим делом, то продавцы собак устроились так, чтобы сделать свое как можно более прибыльным.

Вместо того, чтобы выращивать собак — а это, из расчета как минимум шесть франков в месяц, составит в конце года общую сумму в семьдесят два франка — стоимость собаки без учета вырученной прибыли, — они сочли, что гораздо выгоднее подбирать в общественных местах уже взрослых собак и выставлять их на продажу.

Затем, поскольку бродячие собаки стали попадаться гораздо реже, торговцы стали помогать животным вступить на путь бродячей жизни, поступая с ними так же, как поступили на наших с вами глазах со спаниелем де ля Гравери.