— Этого достаточно, сударь; как только я вам понадоблюсь, дайте знать, и я буду полностью в вашем распоряжении.

— Я благодарю вас и прошу хранить все это в секрете.

— Обещаю вам. Но, кстати, сударь, вы мне еще ни слова не сказали о том, что вас привело к моему брату. Не желаете ли вы, чтобы я ему что-нибудь передал?

— Это совсем неважно, сударь. Я приходил всего лишь для того, чтобы отдать ему этот чемодан, который он забыл вчера в почтовой карете и который мой кучер случайно захватил с собой.

Шевалье поднялся.

— Я благодарю вас от лица Гратьена, — сказал молодой человек. — Прощайте, сударь, и верьте, что мои лучшие пожелания будут сопровождать вас в той миссии, которую вы избрали.

Анри настоял на том, чтобы проводить шевалье до ворот, и, посадив его в фиакр, в последний раз пожал ему руку.

Сердце де ля Гравери билось изо всех сил, он испытывал сильное и глубокое волнение; он чувствовал, как время от времени дрожь пробегает по всему телу, а в глазах все темнеет.

Но согласитесь, что сама мысль о первой дуэли в пятьдесят лет может произвести немалый эффект.

— Ах! если бы Думесниль был здесь! — вздохнув, тихо произнес шевалье, — он, который шел драться так, как я иду обедать, и который владел шпагой и пистолетом, так же, как я владею вилкой, Но, к несчастью, его больше нет, а Блэк не в состоянии был бы померяться силами с Гратьеном: со времен собаки Монтаржи такого больше никто не видывал; впрочем, и сам Блэк где-то бродит по белу свету.

— Куда поедет господин? — спросил кучер.

— Ах, да, куда я еду… Это правда… Я не знаю.

— Как господин не знает, куда ему надо?

— Нет… Попросите привратника подойти ко мне.

Привратник, предупрежденный кучером, почтительно приблизился. Он видел, как господин Анри провожал гостя до фиакра.

— Друг мой, — спросил шевалье, — не знаете ли вы, где я могу найти в этот час господина Гратьена д'Эльбэна?

— Вы найдете его, сударь, в Голландском кабачке; когда он в отпуску, то все свое время проводит только там.

— Тогда, кучер, вперед, в Голландский кабачок, — закричал шевалье таким тоном, который вызвал бы одобрение у покойного Думесниля, — И поживее! Получишь на чай.

Голландский кабачок в эту пору был излюбленным местом встреч военных в отпуску.

Все, кто носил эполеты, начиная с младшего лейтенанта и кончая полковником, встречались под позолоченной лепниной вакхического заведения.

Все свидания военных назначались в этих стенах, подобно тому, как свидания актеров проходили в саду Пале-Рояля.

Офицер, покидая свой лагерь и отправляясь в Алжир, говорил своим товарищам, которых оставлял во Франции:

— В мой следующий отпуск через два года мы с вами увидимся в Голландском кабачке.

И если только пули местных племен или дизентерия не решали все иначе, то редко кто пропускал назначенное свидание.

Но, однако, несмотря на свое сугубо военное предназначение, Голландский кабачок имел совершенно мирный штатский вид.

За исключением форменной одежды учащихся Высшей Политехнической школы или воспитанников Сен-Сирского военного училища, которые посещали кабачок, отдавая дань традиции, там не видно было больше ни киверов, ни красных панталон, ни других форменных принадлежностей.

Военный, хотя и выказывает безмерное презрение к штатскому человеку, тем не менее очень любит гражданскую одежду; вероятно, по той единственной причине, что она воплощает для него несчастную, недостижимую страсть.

В самом деле, какой-нибудь офицер, который заслуживает всяческих лестных эпитетов, благодаря своей изысканности и элегантности, когда он одет в доломан или мундир, выглядит совершенно заурядным человеком, а часто и того хуже, когда на нем классический редингот, а голову его вместо гусарской меховой шапки или блестящей каски украшает тривиальный цилиндр.

Припомните, что представляли из себя в прошлом турки и во что они превратились с тех пор, как, следуя законам прогресса, Махмуд облачил их в голубой редингот и красные брюки.

К тому же — и это является смягчающим обстоятельством — офицер, которому редко выпадает случай воспользоваться своим штатским платьем, хранит его с той благоговейной заботой, с которой военный человек относится к своим вещам; в результате оно служит ему гораздо дольше, чем обычно служат пальто и рединготы; вот почему, когда он его, наконец, извлекает на свет Божий и одевает на себя, то выглядит точной копией устаревшей модной картинки, вышедшей на прогулку.

И если в Голландском кабачке нечасто попадалась на глаза униформа, то за каждым столом здесь зато можно было увидеть множество сюртуков и рединготов совершенно оригинального покроя и фасона, немало немыслимых галстуков и шейных повязок и достаточно шаровар на манер казацких, которые уже к тому времени мода благоразумно отвергла. Короче, любому легко было догадаться, что это заведение полностью заполнено офицерами, более или менее удачно переодетыми в буржуа.

Густые клубы табачного дыма висели в воздухе, который к тому же был насыщен парами, исходившими от множества кружек с пуншем, обычного напитка завсегдатаев.

Пятеро или шестеро последних, в которых по шпорам, сохранившимся у них на сапогах, можно было признать офицеров-кавалеристов, сидели в углу справа, со стороны сада.

Они пообедали в кафе и, судя по тому, как оживилась их беседа, пообедали весьма обильно.

Как всегда разговор этих господ вертелся вокруг излюбленной и неиссякаемой темы их бесед: достоинства и преимущества различных гарнизонов и их сравнение друг с другом.

— А! Господа, — говорил наш старый знакомый лейтенант Лувиль, которого мы видим среди участников этой пирушки, — да здравствует Тур в Турени, известный прежде всего как сад Франции, так его называют эти идиоты — поэты, но в конечном счете весьма неплохой городок: великолепный чернослив, сносный театр, очаровательные гризетки. Тур — жемчужина среди гарнизонов!

— Черт возьми, мой дорогой, — отвечал ему толстяк с румяным лицом и коротко подстриженными седыми усами, — я стоял в Туре; я пробыл там два года и уверяю вас, что Тур ничем не лучше других гарнизонов.

— Вот как! но почему вы так говорите, капитан?

— Потому что я утверждаю, что по прошествии первых двух месяцев начинаешь скучать в любом из них, где бы ты ни был.

— А я все же предпочитаю Север, — вступил в разговор третий собеседник. — Там мы имеем великолепный контрабандный табак и, черт возьми, вовсе недорого.

— А Понтиви, господа! — вскричал четвертый. — Превосходное содержание, сорок пять франков в месяц.

— А каково твое мнение, Гратьен?

— Мое мнение, — отвечал Гратьен, — вот оно: чем больше я езжу, тем больше убеждаюсь, что среди всех гарнизонов, в которых мы стояли, нет ни одного, который можно было бы назвать сносным. И это невероятно укрепляет мою решимость сдержать данное самому себе обещание подать в отставку, дабы больше никогда не покидать единственный в своем роде прелестный и дивный гарнизонный город, я говорю о Париже.

— Да, — сказал Лувиль, — подобное предпочтение в самом деле понятно, когда имеешь такого отца, как твой, у которого не один миллион в кармане. И все же, я сомневаюсь, что, несмотря на все свои миллионы, на все удовольствия, что дарит нам Париж, ты забыл счастливые часы, проведенные тобою в провинциальных гарнизонах.

— Где и какие? — спросил Гратьен.

— Неблагодарный! Повсюду и всегда! да, вот, послушай, зачем же далеко ходить, разве в этом ужасном городе Шартре ты не пережил с этой малюткой Терезой самое чудесное, самое дивное из приключений, подлинное похождение Ловеласа, проказник?

— Послушай, Лувиль, — сказал заметно расстроенный Гратьен, — не будем говорить об этом… Уверяю тебя, что это воспоминание, напротив, мне весьма неприятно.