— Напротив.

— Не притворяйся. — Женевьева попыталась рассмеяться.

С ним определенно творилось что-то неладное. Дело не в том, как он с ней разговаривал. Он смотрел на нее и тут же отводил взгляд. У него был довольно помятый вид, волосы спутаны, на лице щетина, он даже не удосужился побриться. Даже костюм, похоже, не подходил ему. И вообще, его ли это одежда?

— Она разбила пробку от графина. И сделала это специально. Она швырнула ее о каминную полку. Разбила бы и другие вещи, если бы я не остановила ее. Помнишь ту вазу от Лалик, которая стояла на камине? Она и ее разбила некоторое время тому назад.

— Но мне показалось, ты не знаешь, что произошло с пробкой от графина.

— Я не хотела говорить об этом. Я до сих пор дрожу. Она затушила сигарету о кушетку. Посмотри. — Женевьева махнула рукой.

— Никогда не видел, чтобы она курила. — Роберт подошел к кушетке и дотронулся до черной отметины на обивке.

— Ты никогда не видел, как она ест. Это не означает, что она вообще не ест.

Он подошел к камину и уставился в него, словно желал обнаружить осколки стекла.

— Я лучше пойду в мою комнату туфель. Я хочу немного побыть одна.

— Ты лжешь. — Его голос прозвучал ровно и как-то странно покорно. — Ты лжешь мне давно.

Женевьева проглотила подкативший к горлу ком.

— Зачем мне лгать? Она всего лишь глупая девчонка, склонная к истерикам. Хорошо, что мы избавились от нее. Скоро я найду ей замену.

— Я говорю сейчас не о горничной! — Он ударил кулаком по каминной полке.

— Дорогой…

— Скажи мне правду. У тебя роман с другим?

— Нет. — Она едва смогла вымолвить это слово.

— Тебя видели с ним, черт побери! Жена Гарри видела тебя!

…Люксембургский сад… Та женщина… Он сел и обхватил голову руками.

— Да, у меня был роман, но теперь все кончено, — спокойно произнесла она. — Мы больше не видимся.

— Я так любил тебя. — Роберт потер лицо. — Но как я могу продолжать любить тебя? Я не верю ни единому твоему слову.

Женевьева в одиночестве сидела в своей комнате туфель, ее глаза покраснели и стали сухими, как наждачная бумага. Она вспоминала о той игре, в которую играл маленький мальчик с нижнего этажа, когда встречал соседей в лифте или в коридоре. Он думал, что если закроет глаза руками, то спрячется. Он не сможет увидеть вас, но и вы не увидите его. Он становился невидимкой.

Как жаль, что она не может закрыть глаза и исчезнуть.

Она босая сидела на полу, прислонившись спиной к стене. Напротив лежали две пары туфель. Красный генуэзский бархат, пряжки усыпаны крошечными бриллиантами. И два зверя, смотрящие друг на друга, приготовившиеся к войне или к любви. Золотые каблуки с буквами «Ж» и «П», переплетенными между собой в зеркальном отражении.

Дверь распахнулась. Женевьева не отрывала взгляд от туфель.

— Женевьева…

— Эти необходимо тщательно почистить. — Она взяла красную туфельку. — Бархат следует ворсить при помощи мягчайшей щеточки, полировать стекло при помощи кусочка газеты, стараясь не размазать типографскую краску по ткани. Бриллианты лучше не трогать, можно испортить огранку, или они выпадут.

— Я хочу кое-что узнать.

— Когда надеваешь эти туфли… — она сумела произнести эти слова, — все равно что кладешь ноги в теплый, шелковый рот.

— Он мой? Я имею в виду ребенка.

Она вздохнула.

— Нет никакого ребенка.

— Понятно. — Он с хрустом разминал свои пальцы и щелкал костяшками. — Я пойду пройдусь. — Отвернувшись от нее, он словно съежился и стал меньше. Как будто превратился в старика. — Подожди меня здесь. Мы поговорим, когда я вернусь.

Женевьева Шелби Кинг сидела в одиночестве в «Клозери де Лиль» за угловым столиком. Рядом с ней стоял маленький чемоданчик, на столе — рюмка коньяку, в пальцах ее правой руки зажата сигарета. На ней был дневной костюм от Шанель из черного шерстяного джерси и шелка: с широким воротником и длинными свободными рукавами, крупным низким ремнем и плиссированной юбкой. Шею украшало жемчужное ожерелье ее матери, на йогах светились туфли с золотой вышивкой от Закари. На голове — шляпка-колокол с бриллиантовой булавкой и черным страусиным пером. Он сидела здесь уже довольно долго, и ее одежда выглядела более трезво, чем она сама.

В чемоданчике лежали красные бархатные туфли от Закари и ее детские туфельки Мери Джейн. Она в спешке упаковала также бриллиантовую диадему, в которой была на свадьбе, и кольцо с гроздью бриллиантов и сапфиров, думая, что в случае необходимости сможет выручить за них какие-то деньги. Это были фамильные драгоценности. Она не захотела брать ничего из подарков Роберта. Забрала также свою наличность — пятьсот долларов, пару тысяч франков и паспорт.

Множество похожих на Хемингуэя и Макэлмона личностей собралось сегодня в этом месте, присаживались за столики вместе со своими заумными женщинами с модно завитыми прическами, мушками, как у Лулу, в коротких платьях с глубокими вырезами и грубым смехом, который напоминал разрывы артиллерийских снарядов. Сквозь клубы густого табачного дыма до Женевьевы долетали обрывки разговоров.

— Правда? Вы говорите, писатель-романист? А я думала, это кличка скаковой лошади или маленький городок в Бретани…[9]

— Но вы не понимаете. Когда я остаюсь с ней наедине, я чувствую, что теряюсь в огромной, мрачной и сырой пещере, зову на помощь и слышу эхо своего собственного голоса, бесконечно отражающееся от стен…

— Trois Filles Nues в Буф-Паризьен. Чудесные танцы. Они одеты в костюмы креветок. Да, я действительно сказала, это костюмы креветок…

Они преследовали только одну цель, все эти притворщики. Бормотание и вечный рокот, джазовые вибрации, безумный, неумолчный шум, который освещает Париж ярче, чем все фонари, и переносится, наэлектризованный, от человека к человеку. Женевьева страстно желала стать частью этого шума, и в последнее время ей удалось приблизиться к эпицентру событий. Она ощутила невыносимое сияние, когда была с Паоло Закари. Воздух вокруг Лулу был постоянно наэлектризован. Она почувствовала это и в доме Нормана Беттерсона. Даже когда убегала от Гая Монтерея.

Но в конечном счете она проиграла. Электрические вибрации Парижа отвергли ее. Она потеряла любимого, ее жизнь разбилась вдребезги. Настало время все бросить и уйти.

Беда была в том, что она не представляла, куда идти.

Она написала записку.

«Дорогой Роберт,

Я очень сожалею о том, как поступила с тобой. Одна ложь влечет за собой другую — и так продолжается бесконечно. Я выстроила дорогу лжи и шла по ней с самого начала нашего брака. Я думала, что смогу повернуть обратно, но теперь понимаю, что это не в моих силах.

Надеюсь, ты еще будешь счастлив. Ты заслуживаешь счастья. Если тебя это хоть немного утешит, то я — нет.

Виви.

P. S. Лошадь в подвале».

Она затушила сигарету и прикурила новую. Положила левую руку на стол и опустила на нее отяжелевшую голову.

— Женевьева?

Она подняла глаза.

Перед ней стояли две женщины в черном.

— Марианна заметила вас с улицы, — сказала Августа Беттерсон.

— Норман часто приходил сюда, правда? — У Марианны было ясное и умное лицо. Ее нос напоминал лошадиный, но глаза казались огромными, чудесными, простодушными. В них лучилась доброта.

— Они все собираются здесь, — кивнула Женевьева.

— Вы когда-нибудь встречались с ним здесь, чтобы поговорить о журнале?

— Пару раз.

Женщины переглянулись.

— Вы сидели за этим столиком? Я имею в виду, с Норманом? — уточнила Августа.

— Возможно, я не помню.