Доктор Петерс приходил каждую неделю. Он стал главной фигурой в тайном сговоре по похищению ребенка, но иногда Женевьева чувствовала проблески сочувствия, исходящие от него. Каждый раз, когда он появлялся в ее комнате, Женевьева рыдала и кричала в приступе сильного гнева, угрожая выброситься в окно, взывала к нему, как к врачу, богобоязненному человеку и отцу. Разве справедливо и человечно, спрашивала она, запереть беременную женщину в комнате на шесть месяцев, а затем украсть ее ребенка?

— Ты сама согласилась на это, — настаивал доктор. — Я был в комнате, когда ты сказала, что хочешь этого.

— Я не понимала, на что соглашаюсь. Я испугалась.

— Ты ведешь себя неразумно.

— Вовсе нет.

Лучшее, чего она смогла добиться от доктора Петерса (которому наверняка было гарантировано крупное вознаграждение от ее отца), — это вымолить у него обещание поговорить с отцом, чтобы тот разрешил ей гулять в саду, когда поблизости не будет слуг. Разрешение было получено, и несколько коротких недель она бродила по дорожкам, вдыхая полной грудью свежий воздух, выдыхая свою печаль с легким ветерком, пока ее ноги не стали опухать и не поднялось давление. К тому времени ей был предписан постельный режим, окружающий мир снова превратился в однообразный вид из окна.

Две недели спустя у Женевьевы начали медленно отходить воды. Время от времени она ощущала легкие схватки внизу живота, отчего ей хотелось замереть на месте и глубоко дышать. Она знала, что это уже началось, но пыталась притвориться, что ничего не происходит. До тех пор пока ребенок находился в ее животе, он принадлежал только ей.

Через пару часов схватки стали выжимать ее, они длились около минуты, в это время она хватала воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Наступил поздний вечер. Мать, должно быть, уже отправилась спать. А отец сидел в гостиной в халате и читал. Когда-то давно она садилась с другой стороны камина, они время от времени поглядывали друг на друга и улыбались. Но теперь все изменилось.

Женевьева с трудом выползла из комнаты, прошла по коридору и стала спускаться по лестнице, хватаясь за перила, когда схватка скручивала ее внутренности, затем сбежала со ступенек как можно быстрее, пока ее не настигла новая волна боли. Она заметила полоску света, пробивающуюся из-под двери гостиной, и резко распахнула ее.

Женевьева уже дошла до середины турецкого ковра, с трудом перевела дух, ее волосы и лицо были мокры от пота, когда он взглянул на нее поверх своих полукруглых очков.

— Дженни, и о чем ты только думала, когда шла сюда? Тебя никто не видел? И Что это у тебя за вид?

— Ты не заберешь моего ребенка!

Он поднялся из кресла, но не посмел приблизиться к ней.

— У тебя жар? Ты должна лечь в постель.

— Я не отдам своего ребенка. — Она дико закричала, когда сильная схватка окатила ее, словно волна.

Лорд Тикстед схватил телефонную трубку.

— Доктора Петерса, пожалуйста. Саутминистер 223. — Он обернулся к Женевьеве: — Сядь же, ради бога. Постарайся успокоиться и не шуметь. — Затем он заговорил в трубку: — Найджел, вы должны немедленно приехать. Она… да.

— Папа.

Отец положил трубку.

— Отправляйся в постель, я приведу твою мать. Господи, зачем только ты пришла ко мне?

Она почти полностью выбилась из сил. Незнакомая женщина протирала ее голову полотенцем, распространявшим запах нашатырного спирта. Они пытались уложить ее. Но стоило прилечь, как ей становилось хуже. У нее было такое чувство, что волны захлестывают ее, и она никак не может удержаться на поверхности. Хотелось наклониться вперед и ухватиться за столбики кровати, но они продолжали укладывать ее, эта женщина с отвратительным полотенцем и доктор Петерс с жалостливыми глазами. Иногда она замечала, как открывается дверь и на пороге возникает фигура матери со скрещенными руками. Но мама не решалась войти в комнату, продолжала появляться и вновь исчезать, словно призрак.

— Выпей воды, — велел доктор. Но когда Женевьева попыталась взять стакан, еще одна схватка обрушилась на нее, и она с силой отшвырнула стакан, торопясь вцепиться в столбики кровати.

— Очаровательно, — послышалось бормотание незнакомой женщины.

— Убирайся, ведьма! Ты не нужна мне!

— Восхитительно, — произнесла женщина чуть громче.

Доктор и повитуха снова попытались отцепить ее руки от столбиков кровати, как вдруг целый сноп искр боли посыпался из нее, и она изо всех сил сжала чью-то руку.

Раздался женский визг, кто-то ударил ее по лицу, затем еще и еще раз, искры исчезли, она наконец выпустила чью-то руку и рухнула на подушки.

— Эта маленькая мадам сломала мне пальцы!

Она наблюдала, как женщина протянула руку доктору, тот внимательно осмотрел ее. Рука неестественно растянулась, словно была сделана из расплавленной ириски.

— Доктор Петерс… — Женевьева попыталась закричать, но голос более не подчинялся ей. Доктор по-прежнему занимался рукой повитухи. Его голова росла и снова сжималась, пульсировала, становилась жидкой. Стены надвигались. Что-то изверглось у нее между ног. — Помогите мне.

Женевьева открыла глаза и увидела облака за окном. Она попыталась приподнять голову, но та оказалась слишком тяжелой. Веки были словно налиты свинцом, ей приходилось бороться, чтобы держать глаза открытыми. Она услышала, как ее мать беспрерывно что-то бормотала, жужжа, словно большая муха.

— Я сказала Одри: «А почему нет?» Она ответила: «Дороти!» Она сказала: «Я не могу, просто не могу!»

Сцена уплыла из ее сознания.

Теперь в кресле рядом с ее кроватью сидел отец, читал «Тайме». Нет, этого просто не могло быть, ведь правда? Она закрыла глаза, затем снова открыла их. Но он по-прежнему сидел здесь, его губы слегка шевелились во время чтения.

— Папа?

Он отложил газету.

— Женевьева. Как ты себя чувствуешь?

Она с трудом пошевелила руками, пытаясь под простынями нащупать живот. На ощупь он напоминал наполовину сдувшийся шарик. Внутри все было спокойно.

— Где мой ребенок?

Отец поднялся, подошел к двери и крикнул:

— Дороти? Она очнулась!

Женевьева услышала, как мать торопливо поднимается по лестнице. Лорд Тикстед снова уселся в кресло, скрестил руки на груди, нахмурился.

— Итак, ты снова с нами. — Он положил ногу на ногу. На нем были бежевые тапочки, которые Женевьева терпеть не могла.

— Я хочу увидеть своего ребенка.

— У тебя сильно поднялось давление! Тебе чертовски повезло, что ты осталась жива.

— Я… не помню…

— Это из-за морфия.

— Папа…

Он издал странный свистящий звук и втянул щеки. Именно так он всегда делал в трудные моменты.

— Ребенок умер, Женевьева. Возможно, это к лучшему, все разрешилось само собой.

Теперь мать хотела обнять ее. Но уже невозможно было что-то исправить.

Ей сказали, что родилась девочка. Когда она попросила показать ребенка, ответили, что малышку уже похоронили. Уже! Могила осталась неизвестной, во избежание огласки. Она назвала девочку Жозефиной, но никому не сказала об этом. Женевьева вырезала имя на стволе дуба, росшего на кладбище.

Ее обучение было завершено дома под присмотром гувернантки. Директриса пансиона никогда не позволила бы вернуться после того, что произошло, а родители не желали, чтобы она училась в другом пансионе. Они хотели держать ее там, где можно было бы за ней присматривать.

Истории о туберкулезе и нервном расстройстве так и преследовали Женевьеву. Теперь она время от времени совершала прогулки в деревню, но старалась делать это незаметно и редко. В основном она оставалась на территории поместья. Все вокруг, в том числе и ее родители, относились к ней, как к инвалиду, не позволяли длительных пеших или велосипедных прогулок, заставляли укутывать ноги, когда она выходила посидеть в саду, тихими голосами переговаривались о ее «слабом здоровье». Похоже, теперь они сами поверили в выдуманную историю. Да она сама почти в нее поверила.