Однажды Алексей Семенович позвонил днем. Я удивился: что он, не знает – мать в это время на работе. Но он сказал, что хочет поговорить со мной с глазу на глаз, и просил не рассказывать матери ни о его звонке, ни о нашей встрече. Я ехал на это странное свидание встревоженный, совершенно не представляя, о чем он хочет говорить со мной. Этот обычно медлительный, уверенный в себе человек был суетлив и взвинчен. Он затащил меня в кафе-мороженое, долго выбирал, что именно заказать, рассуждал о достоинствах разных сортов мороженого – и все это как-то сумбурно, сбивчиво, прыгая с одной темы на другую. Когда подошла официантка, он вдруг спросил меня, не хочу ли я выпить. Я отказался.

– А я, Юра, выпью полтораста коньячка. Для храбрости. Ты не возражаешь, а?

Официантка ушла. Он снова заерзал на стуле. А потом опять попросил меня не рассказывать матери про наш разговор. При других обстоятельствах я бы разозлился на него: я ведь уже обещал молчать, что он, не доверяет, что ли? Но я не разозлился, потому что, пожалуй, впервые видел, как боится взрослый человек разговора со мной. Наконец нам принесли заказ. Он схватил стакан, выпил залпом и сразу заговорил, будто понял, что последняя отсрочка использована и надеяться теперь уже не на что.

– Понимаешь, старик, – сказал он и осекся, потому что никогда так меня не называл. – Понимаешь, Юра… Ну, в общем, извини, если что нечетко сформулирую. Это для меня очень важно. И тут многое от тебя зависит. То есть я хочу сказать, – решение за тобой. Хоть ты и мальчишка, а речь идет о двух взрослых людях. Ну, в общем, о судьбе.

Он запутался окончательно, откинул со лба волосы, и вдруг рассмеялся.

– Фу, черт! Ну и говорю. Язык, словно жернов. Тебе, наверное, смешно?

– Нет, – сказал я, – не смешно. Я понимаю: вы волнуетесь.

– Вот именно! – подхватил он. – Ну, да не про то речь. Давай-ка я сразу быка за рога. Ты ведь уже не совсем пацан и понимаешь, что я люблю Ксению.

Я кивнул, но при этом покраснел, я все-таки был еще совсем пацан, а речь шла о матери. Мое смущение как бы придало ему силы:

– И она меня тоже любит. И я, естественно, хочу на ней жениться. Это не просто так, как бывает у людей моего возраста, – поиски тихой пристани. Это – любовь! Очень тебя прошу, поверь мне. В сорок пять такими словами не швыряются. Ну вот теперь мы добрались до главного. Главное в том, что она не хочет. Любит, а замуж идти не хочет. И почему, сколько я ни спрашивал, она сама толком не говорит. Но догадаться, вроде, нетрудно – дело в тебе. Вот я и позвал тебя, чтобы, – он снова заерзал на стуле, – чтобы, как бы это выразиться? Ну, агитировать тебя, что ли. Я, понимаешь, ей-богу, хороший мужик. И не дурак, сам видишь. Словом, я к тебе за этот год привязался. Ты пойми, я не зануда, жить тебе не буду мешать. И в отцы напрашиваться не буду, я же не бестактный. В общем, ты сам определишь статут наших отношений. Ну, вот так. Ну что я еще могу сказать? Понимаешь?

– Конечно! – заторопился я. – Очень хорошо это, Алексей Семенович.

Голос у меня дрожал, а так как он ломался в это время, то еще прыгнул с баса на фальцет. Если в последнее время и появилась у меня какая-то злость на этого человека, то пропала она сразу. И я поспешил объяснить, что матери я никогда ни в чем и не собирался мешать. Это признание его насторожило.

– Почему же она тогда не соглашается?

Я пожал плечами:

– Хотите, я сам с ней поговорю?

– Поговоришь? – Алексей Семенович искренне удивился такому повороту: он ожидал встретить противника, в лучшем случае человека нейтрального, а я оказался союзником, выразил готовность помочь ему. Вся эта перемена настроения мгновенно отразилась на его бородатом лице.

– А что? – сказал он весело. – Почему бы тебе действительно не поговорить с матерью. Ведь я тебе Америку не открыл – ты сам все видел. И можешь поговорить с ней, не упоминая про нашу встречу. Просто так, от себя, а?

– Конечно, от себя, – согласился я. – А то она еще возьмет и обидится.

– Вот-вот, – подхватил он, – этого я больше всего боюсь. У нас за целый год ни одной обиды, ни одной ссоры. Ксения – поразительная женщина.

За ужином я как бы между прочим спросил мать:

– Слушай, а почему вы с Алексеем Семеновичем не поженитесь?

Мать опустила вилку.

– Так! – сказала она, улыбаясь. – Заговор. Мужской заговор! Два мужика на одну несчастную женщину. Где ваше джентльменство?

– Да почему заговор? – горячо возразил я. – Что я, не могу спросить, что ли?

– Можешь.

Но я не понял по ее тону, всерьез это говорится или с подначкой, и на всякий случай сказал:

– Нет, пожалуйста, если хочешь, можем поставить точку.

Это было ее выражение. Так у нас бывало: если она видела, что какой-то разговор мне неприятен, предлагала: можем поставить точку. Я имел право – несколько раз им пользовался – ответить: да, поставим. И мы уходили от прежней темы. Я потому сейчас так и сказал, чтоб она понимала: говорю не просто из вежливости, а всерьез предлагаю – не хочет о свадьбе, не надо. Я больше к этому не вернусь.

– Ну зачем же? – весело отозвалась мать. – Ты задал вопрос, и я тебе отвечу. Только сперва ты ответь: а тебе как Алексей?

– Наш человек! Он даже многие наши словечки уже знает.

– Да, – сказала мать, – наш.

– Ну так?

– Ну так! А вдруг наш, да не совсем.

– Да брось ты!

– Что брось? А если мне просто не нужен муж?

– Ну да, – сказал я сердито. – Всякой женщине нужен муж, а мужчине – жена. Это физиологическая потребность.

Она рассмеялась.

– Ах, боже мой, какой ты взрослый!

Но мне переводить разговор в шутку вовсе не хотелось, и поэтому я поторопился бросить, на мой взгляд, самый веский аргумент.

– Ты ведь его любишь!

– Да, – сказала мать серьезно. – Люблю. Но понимаешь, мне очень дорог наш микросоциум. Дорог – это не то слово. Он – сама моя жизнь. И я боюсь, что даже этот свой человек может его разрушить. Для меня ничего страшнее не придумаешь. Поэтому пусть лучше все останется как есть.

– Что ж, ты совсем не собираешься выходить замуж? – возмущенно спросил я.

– Собираюсь! Вот ты женишься, тогда, как говорят, и я устрою свою жизнь. Микросоциум все равно разрушится, и ничего другого мне не останется.

– Сколько же тебе тогда будет лет?

– Много! Ты что думаешь, охотников не найдется? Какой-нибудь старичок поплоше отыщется. А может, и Алексей подождет. Совсем подходящий вариант!

Алексей Семенович, когда мы снова встретились с ним вдвоем, принял весть хотя и без радости, но не столь сокрушенно, как я ожидал.

– Что ж, – сказал он, – я настырный. Образуется со временем.

В общем-то, он был прав – в конце концов, образовалось, но времени на это ушло много больше, чем он рассчитывал…

Впервые до участия в делах нашего «микросоциума» мать решилась допустить Алексея Семеновича в тот момент, когда круто изменилась моя судьба.

В тот вторник, выйдя на улицу из массивного здания института, еще слыша застрявший в ушах крик Большого: «Проваливайте!», я понял – домой спешить я не буду. Одиночество не пугало меня. Но я предполагал: начнутся телефонные звонки, может подскочить Маркин. А этого мне вовсе не хотелось. После двух бурных объяснений во всем своем существе я чувствовал пустоту. Если можно так выразиться – пустота заполнила меня. И единственное, на что я был способен – это делать однообразные автоматические движения. Вот я и пошел по улице, неспешно переставляя ноги, сам не зная зачем и куда. Ходьба не доставляла мне никакого удовольствия. Но ни в троллейбус, ни в автобус я не садился, а брел себе и брел. Останавливался у витрин, смотрел, но в мозгу ничего не отражалось, было совершенно безразлично, что там за стеклом, магазин или аквариум – люди ли ходят, рыбы ли плавают.

Потом я с удивлением обнаружил, что иду уже по центру, а взглянув на часы, установил, что передвигаюсь без малого три часа. И тут во мне прорезалось острейшее чувство голода. Я забрел в ближайшее маленькое кафе с высокими столами, за которыми полагалось есть стоя.